Вениамин Агеев - Песни сирены [сборник]

К сожалению, я не мог похвастать благородством мотивов – мой порыв к небытию, конечно же, носил самые что ни на есть инфантильные черты. Я представлял себе ту минуту, когда Нина узнает о моей смерти и поймёт… На этом месте сознание уже начинало натужно буксовать, так как было неясно, что же именно она должна понять. Ведь если женщина уходит, оставив лишь короткую записку со словами «не ищи меня», то совершенно очевидно, что свой добровольный отказ от прошлых связей она ни в каком смысле не считает невосполнимой утратой. Впрочем, у меня не хватило характера даже для того, чтобы довести замысел до конца, хотя по роду работы я знал один очень хороший способ эффектно хлопнуть дверью. Громко, но быстро, без лишних мучений и не слишком тяжело для глаз родных. Несмотря на наличие специальных знаний, я оказался верным сыном своего народа и в результате сделал именно то, что делает большинство наших соотечественников в схожих обстоятельствах – начал неумело топить горе в водке. Но горе моё, хоть и было тяжёлым, никак не хотело тонуть. Организм тоже сопротивлялся изо всех сил: меня рвало, от похмелья страшно болела голова, долгожданное облегчение души никак не наступало. Голова болела настолько сильно, что даже надёжные патентованные средства отказывались работать. Но я не унывал. Я упивался каждый день, как по расписанию, едва вернувшись с работы, пока однажды утром не решил послать работу ко всем чертям. После этого наметился некоторый прогресс – видимо, круглосуточный приём спиртного более соответствовал моим природным наклонностям. Намного легче мне, правда, не стало, но на место острых приступов отчаяния пришла глухая тоска, а потом и относительное безразличие на фоне ощущения незаслуженной обиды. Из квартиры я выходил только для того, чтобы пополнить запасы водки да купить хлеба с консервами на закуску. Затворничество длилось несколько дней, а потом его нарушил Большаков, обеспокоенный моим продолжительным отсутствием. Ещё с неделю Вадик с похвальным усердием пробовал себя в роли практикующего нарколога, однако его попытки заставить меня вернуться на накатанные рельсы привычной безалкогольной рутины не имели успеха, и тогда он от отчаяния напился вместе со мной. И всё же признание личного фиаско не лишило Большакова воли к победе. Он просто пересмотрел тактику, признал собственные возможности ограниченными и на следующий день вломился ко мне уже вместе с Норкой, которую опрометчиво призвал себе на помощь в качестве тяжёлой артиллерии, ещё не зная, во что это выльется. Остаётся гадать, как бы он поступил, если бы предвидел последующую цепь событий. Впоследствии я не раз задавал себе этот вопрос, но так и не смог на него ответить. Впрочем, для Вадика, который был не в курсе Норкиных брачных сложностей того периода, она, наверное, выглядела как законченная семейная женщина, благонравная и не подающая даже отдалённейших надежд на возможную взаимность, а следовательно, безнадёжно потерянная для Большаковских устремлений, не считая чисто абстрактных эротических грёз. Но Ольга удивила Большакова в первый же вечер, когда выставила его за дверь моей квартиры. «Ты, Вадик, иди, – сказала она ему без особых церемоний. – Мы тут сами».

Ошарашенный Вадик отправился домой, а Оля осталась у меня ночевать, правда, тогда я об этом ещё не знал, успев к тому времени суток нагрузиться до полного бесчувствия. В отличие от Большакова, Норка не вела никаких душеспасительных бесед. Она просто провела со мной следующие восемьдесят пять часов, пока я отвыкал от своего пьянства, пока я не начал ей верить, ощущая тёплое, но совсем не навязчивое присутствие её живой и неравнодушной души, и пока я, страдая от унижения, сгорая от стыда и заново переживая свои обиды, не захотел рассказать ей обо всём, что произошло между мной и Ниной. Ведь почти все люди ощущают облегчение, рассказывая о своём горе. Правда, пока остаётся надежда, человеку легко замкнуться в себе – как раз потому, что надежда ищет какого-то выхода, ведь она ищет действия, а не разговоров. И даже если приходится говорить, то напряжение надежды предполагает диалог как форму информационного обмена. Но если никаких надежд уже не осталось, то необходимо именно выплакаться, хотя эту потребность не всегда легко в себе распознать – особенно, если рядом нет человека, готового не только жалеть вас, но и сопереживать, а вы всю свою предыдущую жизнь учились быть несгибаемым и твёрдым. Мне повезло: в моей чёрной осени была Норка. И поскольку никаких надежд не осталось, я ей обо всём рассказал. Это произошло не сразу. Мы с Ольгой говорили, с небольшими перерывами, больше суток – то есть я говорил, а она слушала, и на её лице было видно отражение всех тех событий, о которых я рассказывал. Я как будто заново прошёл, как круги ада, весь извилистый путь своей любви к Нине. Только раньше я проходил его один, а сейчас мы словно бы прошли его вместе.

То, что рыцари жили в двух несогласуемых одна с другой иерархиях ценностей, явно им не мешало. Особенно ярко эта двойственность проявлялась в эротике.

Прелюбодеяние официально осуждалось, но все симпатии были на стороне любовников. Когда некий рыцарь посетил, обернувшись соколом, жену старого рыцаря, та согласилась немедленно его осчастливить, если он примет причастие и докажет тем самым своё благочестие. Домашний священник совершил этот обряд, после чего рыцарь тут же получил желаемое.

На божьих судах (ордалиях) бог позволял легко себя обмануть, когда речь шла об испытании невинности вероломной супруги. Как известно, Изольда, которой пришлось на ордалиях держать раскалённый брусок железа, вышла из этого испытания с честью, поклявшись, что никто не держал её в объятиях, кроме законного супруга – короля Марка и нищего паломника, который только что перенёс её через трясину и которой был переодетым Тристаном. Жена короля Артура, роман которой с Ланселотом продолжался годы, поклялась, что никто из одиннадцати рыцарей, спящих в соседних покоях, не входил к ней ночью; Ланселот, воспользовавшийся этой привилегией, был непредусмотренным в расчётах двенадцатым рыцарем. Этой клятвы оказалось достаточно, чтобы спасти королеву от сожжения на костре.

Обманутые мужья нередко питают сердечную привязанность к любовнику жены. Так относится король Марк к Тристану и король Артур к Ланселоту. Время от времени подобная терпимость омрачается мыслью о том, что это как-никак грех; и все-таки жена короля Артура в интерпретации Томаса Мэлори, писавшего во второй половине XV века, не сомневается, что в небесах она будет посажена одесную господа бога, ведь там уже сидят такие же грешники, как она. На Ланселота, несмотря на его греховную любовь, господь явно смотрит снисходительным оком, коль скоро стерегущему его тело епископу снится, что ангелы уносят Ланселота на небо.