Эдуард Лимонов - Свежеотбывшие на тот свет

Поскольку их окутывает дымка времени, они разгуливают, во-первых, прозрачными; сквозь них видны здания Парижа, в основном это кусок территории в центре города, квартал за монументальным зданием Французской академии, тем, что стоит напротив Лувра, у другого конца моста Искусств, на левом берегу Сены…

Во-вторых, они сохранились, окутанные дымками либо пеной времени или покрытые жидкостью времени, они сохранились в среднем возрасте. Не проржавели до старости, но и не изменились в другую сторону: не стали девочками и мальчиками.

Я вижу себя, симпатичного, решительного русского молодого человека, с крутым слоем каштановых волос, крупно литых на голове. Волосы как у античного полководца или ритора, только что не белые, не гипсовые.

Я иду на званый обед к прославленной женщине-писателю, к Режин Дефорж, иду себе как будто так и надо, я, парень, пропутешествовавший в Париж из далёкого предместья города Харькова, из рабочего посёлка, как будто так и надо, шагаю победительно и зло – весёлым по французской столице.

Я тогда считал себя самым-самым, я спал с настоящей контессой древней французской крови, у меня уже вышли четыре скандальные книги, я чувствовал себя победителем и хозяином Парижа.

Я тогда ещё плохо знал их, народ, подвинувшийся, чтобы вместить меня, и потому ещё не презирал их, не то что сейчас, когда мне известны все их слабости.

Свежий ветерок моей юности, и славы, и удачливости подгонял меня прохладной рукой в бритый затылок, меня, удачливого любовника и успешного литератора, по стопам Джойса и Хемингуэя, явившегося завоевывать их столицу.

Rue Saint Andre des Arts – сейчас она, я могу себе представить, во что она превратилась, наверное, по ней бродит в обнимку арабская молодёжь, а тогда она была запущенной, слегка пыльной, и там можно было встретить в середине дня лишь довольно банальных белых клошаров-алкоголиков с сизыми руками и лицами.

Я иду на званый обед к Режин Дефорж, тогда она была на вершине славы: выпустила под руководством её издателя и её любовника Жан-Жака Повера трилогию «Голубой велосипед», «101, Авеню Анри Мартэн» и «Дьявол смеётся до сих пор». Продала она тогда свыше десяти миллионов книг!

Издатель рискованных книг, автор бестселлеров, прозвище «папесса эротизма», всё это так, но я считаю себя куда более вышестоящим типом, к тому же завоевателем чужих земель, помимо того, что автором рискованных книг, потому я иду без волнения. С волнением я бы шёл к Жану Жене, но его я не смог выудить из сети его арабских знакомств. С волнением шёл я в магазинчик издательства «Champs libres» Жерара Лейбовица, желая познакомиться с издателем Мерина и другом Ги де Бора. А к Режин иду без волнения, впрочем, с любопытством.

Дверь открывает сама Режин. Вид у неё как у крестьянской девушки, только что плохо отряхнувшейся от совокупления в стогу сена. Рыжая, огромная шапка пружинистых мелко-колечковых волос, «волосы дыбом» – сказали бы в России. Пышная крестьянская юбка и… ковбойские сапоги. Либо сапоги, похожие на ковбойские. Широко открытые, синие и серые одновременно, нет, синие, васильковые глаза простушки.

– Твоя Жаклин уже здесь!

Режин пропускает меня в квартиру, обшитую деревом, как крестьянская изба. Вот тут они сошлись с её мужем, её крестьянский стиль и его псевдорусский. Муж у Режин, я его вижу сегодня в первый раз, но наслышан о нём от Жаклин (Ж а клин, произносит она своё имя с ударением на «а», сама контесса де Гито), муж её – потомок княжеской фамилии Вяземских. У него и псевдоним (он художник) Wiaz – Вяз. По женской, кажется, линии, он потомок французского писателя Мориака. Вот и он выходит ко мне, высокий, с соломенными бородкой и причёской. Они подходят друг к другу, Wiaz и Режин, у них есть ребёнок, правда, я сомневаюсь в том, что Режин примерная жена.

Нас в тот день на том обеде было шестеро. Wiaz, Режин, моя Жаклин, я, а также модельер Соня Рикель и её спутник, такой сытый кот с масляными чёрными глазами, в бархатном чёрном пиджаке по имени Поль. Меня тогда вовсю интересовал феномен женщин старше своих любовников, и я понаблюдал за парой. К концу обеда, когда мы перешли к крепким «дижестив» («пищеварящим»), Рикель прилегла на плечо своего спутника, и он довольно запустил руку в её причёску, к её шейке.

На лице её лежала уже такая печать усталости, когда сквозь общую припудренность проглядывают отдельные островки кожи, желающие отделить себя границами от других островков. Это был 1982 год, лето, следовательно, Соне Рикель было в это время, сейчас посчитаем, она родилась в 1930-м, следовательно, ей было 52 года. Самое время коже женщины разделяться на фацетики, островки и площадки.

Вероятно, она родилась худенькой, в моём Харькове таких называли «задохлик», худенький еврейский ребёнок. Существуют легенды, что она, когда забеременела, такой задохлик, то болезненно чувствовала на коже прикасания одежды. Поэтому будто бы и изобрела свой первый лёгкий свитерок «бедного мальчика» швами наружу. Легенда кажется мне правдоподобной, поскольку в день, когда мы познакомились, была она существом явно худосочным и страдальческим. Так что в «швы наружу» верилось без проблем. Когда она изобрела себе такую причёску – крышу, такой домик, в нём удобно спрятаться и выглядывать на врагов, – легенда не озаботилась нам сказать, но домик из волос – тоже отличное изобретение, ухищрение болезненной натуры.

Я не помню, что мы там ели, у Режин, возможно, я записал это в моём дневнике того времени, эти дневники того времени хранятся у знакомых в Париже. И там, я воображаю, написано: ели то-то и то-то, возможно, всего-навсего курицу, Режин была поклонницей простой еды. Жаклин, моя Жаклин как-то, многие годы спустя, умудрилась прислать мне в тюрьму (!) письмо из Panama City, из люксового отеля, и письмо её меня порадовало. Чёрт её знает, жива ли она ещё, никогда не унывающая подружка моя? У неё было десятка полтора платьев от Сони Рикель. Они дружили, и потому у Жаклин скопилось много полосатых матрацев «Рикелей».

Феномен «модельер» родился, конечно же, в беспокойном Париже, гостеприимном городе, куда стекались все фрики человечества и развивали там свои таланты. Румынско-еврейско-русской довольно деловой Соне где ещё светило стать звездой, как не в Париже, городе, обожавшем и фриков, и задохликов. И поощрявшем их.

Так и вижу её, уже измятую жизнью собачку, прикорнувшую на плечо Поля с его маслянистыми чёрными глазами, упорного, жизнебьющего фонтана, этого Поля, от которого её задохлость явно получила огромное удовольствие.

«Гуд бай, Соня!» – тебя уже нет среди нас. Если верить художнику Игорю Андрееву, лет за восемь до её смерти он присутствовал на открытии бутика Рикель на бульваре Сен-Жермен, то победоносная старушка-задохлик передала мне привет. Цитирую письмо Андреева: