Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Когда же фонари, раскачиваясь, кругами света бьются друг о друга, эти самые ели в мгновение ока могут собраться в исполинский, упирающийся в небо чум, на самом горле перетянутый мохнатыми ветками, и без зазора, а то будто никакого чума нет и никогда не было. По лесу же недавно прошел смерч, с корнем повырывал из земли деревья, взгромоздив их друг на друга, устроил настоящий бурелом. Теперь здесь и пешему путнику не пробраться, что же до кареты с впряженными лошадьми, то надеяться нечего. И опять медленный кроткий хоровод.

Не то чтобы круги света так занимали красноармейцев, у них дело поважнее, но они признаю́т, что во всем этом есть и сила, и мощь, оттого, когда на поляну откуда-то из-за карет выскакивает ошалевший от света заяц и начинается суета, они недовольны. Чтобы вспугнуть зверька, загнать его обратно в лес, первый направляет на него револьвер Масленников. Расстреливает всю обойму, но без толку.

Заяц словно заговоренный. Будто гуттаперчевый или на батуте, он прыгает, скачет и даже не думает убегать. Может, круги света посреди летней ночи его и держат, никуда не выпускают, только иногда дают перепрыгнуть из одного в другой. Но, похоже, дело не в них, просто происходящее на поляне ему в радость и ликование.

В этих кругах света он скачет огромными прыжками, да и сам кажется исполином. У зайца всё неслыханно большое: голени, ляжки чуть не как у слона; будто пружина, они с несуразной мощью подбрасывают его вверх, и он, взмывая свечкой, теряется где-то между макушек елей. Под стать ляжкам и остальное; он топорщит метровой длины усы, издевательски щерит, скалит огромную до ушей пасть с двумя белыми и остро заточенными резцами.

То есть они начинают понимать, что он не просто по неразумию нарушает торжественность момента, мешает свершиться правосудию, как они думали, когда собирались его спугнуть, прогнать обратно в лес; теперь им ясно, что он откровенно над ними глумится, и, чтобы остановить святотатство, они всем скопом начинают палить – Сидоркин даже сразу из двух стволов, – перезаряжают и снова палят.

В общем, они стреляют в него одновременно из четырех револьверов и винтовки – один Жужгов пока выжидает, – перезаряжают и, почти не целясь, опять спускают курки, а этот ликующий от жизни, великолепный заяц, под стать елям заяц-гигант, как ни в чем не бывало прыгает прямо у них под носом и ничего не боится.

Что им мешает в него попасть? То ли прицел сбивает пляшущий свет, то ли наглые прыжки – неизвестно; так или иначе, они безо всякого толка тратят обойму за обоймой. Но зайцу хоть бы хны, он даже не думает уворачиваться от пуль, словно он заговоренный, и они боятся его, сами обходят, огибают стороной.

От этой своей безнаказанности ему делается совсем весело, он еще глумливее щерит пасть, будто грозя стрелкам, играет резцами. Что же касается прыжков, то тут в нем такая радость, такой кураж, а в могучих ногах такая страшная сила, что теперь он перепрыгивает одну вековую ель за другой, будто низенький палисадник у заводской конторы их Мотовилихинского завода.

Я уже говорил, что Жужгов единственный, кто не палит в зайца словно оглашенный. Сначала они думают, что просто потому, что ему нравится стрелять людей, а не зайцев, что зайцы ему неинтересны. Но они ошибаются, Жужгову заяц тоже не нравится. Мясников сегодня хорошо объяснил, что посылает их на дело исторической важности, на дело, которое определит тот самый непреложный ход истории, и что заяц пытается встать у этого дела на пути, не может быть правильным.

То есть Жужгову не жалко зайца, он просто смотрит, как стреляют товарищи, пытается понять, почему они, неплохие стрелки, не могут его подбить. Скоро он видит, что им вообще никогда в него не попасть, потому что заяц не просто свечками взмывает вверх, но и скачет из стороны в сторону, главное же, делается всё это резче, чем кто-то из красноармейцев успевает прицелиться. И еще он замечает, что, когда один круг света идет навстречу другому, заяц будто притормаживает, выжидает, пока они не подойдут вплотную, чтобы сподручнее перескочить.

Но и тут Жужгову ясно, что из пистолета зайца не положить и, протянув руку, он берет у Кожухова его винтовку. Однако пока не стреляет, находит прицелом точку, где круги света от фонарей чаще другого накладываются друг на друга, и как хороший охотник ждет, когда добыча сама окажется на мушке.

Проходит минут пять, не меньше, остальные продолжают без толку палить – не унимается и заяц, по-прежнему скачет, склабится, щерит свою похабную пасть и не чувствует опасности. Но не всё коту масленица, приходит конец и заячьему счастью, он оказывается на мушке Жужговской винтовки – и тот не промахивается. Когда заяц откуда-то из поднебесья сваливается к их ногам, они видят на земле маленького жалкого зверька, винтовочный выстрел разнес тушку почти в клочья, но и если бы не разнес, за такую добычу на базаре никто и гроша не даст. В общем, с какого бодуна они расстреляли чуть не пол-ящика патронов, сказать трудно.

Между тем Жужгов подходит к зайцу и, цепляя его штыком, неизвестно зачем волочит тушку к великому князю. Что он хочет, непонятно, но он старший, а они еще не отошли от пальбы и от того, что заяц был такой большой, а на деле оказался дерьмом собачьим. Наконец Жужгов, штыком то возя тушку по траве, то ее подбрасывая, доволакивает зайца до Михаила Романова и, подняв винтовку, тем же штыком чуть поддевает великокняжескую душегрейку.

Гражданин Романов оказывается понятливым, он сразу скидывает душегрейку, хочет отдать ее Жужгову, но тот скашивает глаза вниз, и князь на высоте – душегрейка ложится на траву рядом с зайцем. За душегрейкой следуют мундир и сорочка, исподнее и золотая цепь хорошей работы с нательным крестом и ладанкой. Опять же штыком Жужгов объясняет великому князю, что снять следует и то, что одето ниже. Одно за другим князь снимает с себя сапоги, портянки, галифе, кальсоны и теперь совсем голый стоит прямо на земле – прикрыл руками причинное место и дрожит от холода.

Жужгов что-то тихо говорит стоящему рядом Галанову, тот лезет во вторую карету, возвращается с большим солдатским сидором и тут же, на траве, опрожняет его. В сидоре полный комплект обмундирования красноармейца, от исподнего до сапог с шинелью. Всё или новое, или стираное. Снова не говоря ни слова, только глазами, Жужгов показывает великому князю, что это ему и чтобы он не стоял, как дурак, голый на народе: оторвал руки от паха, его хозяйство им без надобности, и одевался. Князь – человек дисциплинированный, но пальцы не слушаются от холода и, пока ему наконец удается напялить на себя всё, что по уставу положено бойцу Красной армии, проходит время.