Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Впрочем, Жужгову не до него. Пока князь, чуть не падая, не может попасть ногой в штанину кальсон, он штыком кожуховской винтовки возит зайцем по великокняжескому тряпью и только иногда недовольно хмыкает: для того, что он задумал, маловато крови. Наконец кое-как всё перепачкано. С другой стороны, князь смотрится настоящим красноармейцем, прямо хоть в бой, и тогда Жужгов, тем же штыком подтолкнув новоявленного борца с мировой контрреволюцией под зад – с дороги и в сторону леса, – командует своему отряду по коням. Оттащив тело Джонсона в кусты и прихватив измазанные заячьей кровью одежды гражданина Романова, они забираются кто на козлы, кто в карету и уезжают.

17 октября 1984 г.

“Кусок с зайцем и великим князем Михаилом отец привез из Зарайска ровно за неделю до нового, пятьдесят девятого года. Сразу предупредил, что когда машинистка будет перепечатывать, пусть ставит нумерацию не как раньше, а с первой страницы. С этой сценой он определился, решил начать вещь с нее, сказал, что вот он пойдет пройдется, сделает круг по бульварам, его не будет часа два – два с половиной, а я села за работу, переписываю.

И у меня странное ощущение, что я про Жужгова уже слышала. Только на третьей странице вдруг поняла – когда про зайца мне еще на Колыме рассказывал Телегин, говорил, что именно мясниковским заячьим сном отец и закончил “Агамемнона”. То есть здесь сон или не сон – нигде не сказано, а там прямо: что вот они видят, как Мясникова волокут в подвал на расстрел, а дальше без перехода – его предсмертный сон, и Мясников, очнувшись, весь в холодном поту, понимает, что, значит, Жужгов и те люди, которых он с ним послал, не убили великого князя Михаила Романова. Струсили, не решились брать на себя новую кровь, и тут неважно, что было потом, погиб Михаил Романов в лесу или, может статься, до сих пор жив – в любом случае он, Мясников, банкрот.

Я (когда отец вернулся с прогулки) : «А почему Мясников банкрот?»

Отец (по-прежнему терпеливо) : «Ну как ты не понимаешь? Ведь тогда нет никакой “Философии убийства”, потому что великого князя Михаила Романова он, Мясников, не убивал, других людей наверное убил, а его нет, тут он чист как слеза. И нет Мясникова, спасшего революцию, опять же и сотни тысяч пролетарских жизней. Может, он хотел их спасти, как и хотел убить великого князя, но одного не убил, а других не спас. И нет его роли в мировой истории, нет и уже никогда не будет. Всё – заурядная хлестаковщина. На самом деле он, Мясников, самозванец и неудачник».

В отличие от отца, Мясников, есть у него роль в мировой истории или нет, меня не очень волнует, я о нем спросила, потому что к слову пришлось, мне не нравится другое. Я ведь делала, что только могла, чтобы без обид и споров разделиться с матерью. Сама добровольно отдала ей «Агамемнона», хотя ясно, что мой вклад был не меньше маминого. А тут получается, что хорошие поступки и впрямь наказуемы, потому что, если новую вещь отец решил растить из финала «маминого» романа, всё опять запутывается: где мамино, где мое – не поймешь.

В общем, пока отец гулял, я, переписывая, что он привез из Зарайска, только о том и думала, что отдать матери «Агамемнона» было с моей стороны величайшей глупостью. И на отца раздражалась, не понимала, зачем финал одного романа делать началом другого. Что отцу в этом предсмертном мясниковском сне так понравилось, что он не может от него отвязаться?

Я знала, что отец скоро вернется, и я о Мясникове смогу у него спросить, но говорить с живым человеком, что и кому он собирается оставить после своей смерти, не очень удобно, и мое раздражение заячьей историей только росло. Неделей раньше с вопросом о чудесном спасении мы, слава богу, разобрались, хотелось бы, чтобы и тут он мне всё объяснил.

Когда отец возвращается, я говорю: «Понимаю, что ты мясниковский вещий сон и сцену с зайцем выдумал, а потом она так тебе понравилась, что теперь кочует из рукописи в рукопись, – и продолжаю: – вряд ли ты там, с этими людьми, был в лесу; значит, знать, что великого князя Михаила действительно отпустили, не расстреляли как Джонсона, не можешь. Опять же и о зайце, в которого они разряжают обойму за обоймой, всё не могут его положить, тебе тоже узнать было неоткуда».

Отец : «Да, ты права, в лесу я впрямь не был. Тем не менее история подлинная, ничего не выдумано. В сорок пятом году, когда мы с твоим мужем, ища слабину, место, где чуть надавишь – и хрустнет, слово за словом прощупывали мясниковскую исповедь, я вдруг сообразил, что неплохо было бы допросить тех пятерых красноармейцев, которых он послал забрать из гостиницы великого князя Михаила, отвезти его в лес и там расстрелять.

Стал наводить справки. Оказалось, трое работают в НКВД – все начальники, правда, не великого уровня, а один на советской работе – в каком-то райисполкоме опять же на Урале. А вот их старшего, Жужгова, на свете давно нет. В тридцать восьмом году его арестовали и три месяца спустя поставили к стенке. Он был в немалых чинах – глава милиции Уфы.

Я хотел, чтобы Телегин всех четверых вызвал в Москву и вместе со мной с ними поработал, но оказалось, что нужды в этом нет. Что были правы – великого князя действительно отпустили, – мы поняли уже из следственного дела Жужгова. Только оно попало к нам в руки через месяц после расстрела Мясникова. От Москвы до Уфы спецпочта везла его почти два месяца. Остальных четверых, что в зайца палили, мы ни пугать, ни беспокоить не стали.

Жужгова, – продолжал отец, – взяли в тридцать восьмом году, 12 сентября, то есть в самом начале осени. На него многие дали показания, тогда выкосили чуть не всю верхушку башкирской милиции, но с Жужговым подзадержались. Работа с ним была несложная. С одной стороны, он знал правила, а с другой – понимал, что шансов выпутаться из этого дерьма у него немного. Так что в молчанку не играл.

А тут, когда дело уже должны были передавать в ОСО, ему вдруг назначают нового следователя. Тот с ходу – шансов выжить, Жужгов, у тебя кот наплакал, что ты не хуже меня понимаешь, но я постараюсь, может, и нарисуем тебе десятку. Дальше: нас не ты интересуешь, а Мясников, и что ты скажешь, есть где перепроверить, ведь Михаила Романова в лесу ты не один расстреливал, вас пятеро было.

Значит, если без запирательства всё расскажешь, не станешь зря тратить ни свое время, ни мое, жизнь я тебе не гарантирую. Она не от меня зависит, а вот что твердо обещаю: дополнительно при любом раскладе два месяца жизни – хватит для любых апелляций и прошений. Кроме того, в эти два месяца каждый день прогулка, через день ларек, плюс тихая, хорошая камера на четверых. Спи сколько влезет. Я распоряжусь, беспокоить не будут. Расскажешь что-нибудь ценное, не одно – два словечка замолвлю, а там как карта ляжет».