Владимир Шаров - Царство Агамемнона

«Кроме того, – говорил он, – всё ведь кончилось очень плохо, и теперь своей волей идти к этому, знать, что с каждым шагом только ближе и ближе, страшно. А когда вспоминаешь вразнобой, будто и ничего. И даже, когда пишешь разрыв с Лидией, ее письмо ко мне и смерть нашего ребенка, кажется, что ни одно, ни другое ни из чего не следует, никто тебя не принуждал и за ручку никуда не вел».

В итоге, – объясняла Электра, – если судить по тому, что я успела переписать, в роман попало далеко не всё, что я слышала от отца в Воркуте. Даже с учетом большого, чуть не в сорок страниц, его и Лидии венчания в заброшенной придорожной церквушке – специально для них ее заново освятили – и дальше торжественного обеда в доме Аграфены Морозовой.

Тогда впервые не Николая II и царевича Алексея, а его с Лидией посадили на самое почетное место, то есть во главу стола. И уже у Морозовой, кто был в храме, с восторгом и наперебой рассказывали друг другу, что всё время, пока батюшка, отец Софроний, венчал, на полуразрушенных, осыпающихся хорах они видели целый сонм ангелов в белых развевающихся хитонах, и эти ангелы во славу молодых радостно выводили литанию.

Лидия в тот день прямо светилась, была необычайно хороша в платье из прошитой золотой нитью белой парчи с лифом и понизу отороченном кружевами. Парчу позаимствовали из парадного облачения черниговского епископа Феофила, а на кружева пошла целая стопка церковных воздухов, которые хранила у себя Аграфена.

Отец любовался Лидией, не мог от нее глаз отвести, а она, ликуя, шептала, что их посадили на самое почетное место не просто потому, что они только что обвенчались и так положено, а потому, что его, великого князя Михаила, наконец признали за главу дома Романовых, за будущего законного правителя России, помазанника Божия. Сегодня признали здесь, в маленьком занюханном Уфалее, а завтра признает вся Россия.

Уж и сама не помню чем, но обед у Морозовой мне не понравился, не пришелся, вот я для зачина и говорю: «Как ты мог ради того, чтобы походить на великого князя Михаила, согласиться на эту постыдную мишуру и поддельные ордена, которые нацепил на венчание? Помнится, их тебе сделал еще поп Клепиков?»”

Я : “Ну и что отец?”

Электра : “Отец ответил: «Если бы советский суд, как теперь ты, хотел нас опустить, унизить, он бы дал мне и Лидии, как обыкновенным мошенникам, пять – семь лет лагерей. Человек слаб, это унижение мы бы приняли с благодарностью, потому что черт с ним, с унижением, жить ведь тоже хочется. Но советский суд своим приговором ту же Лидию, наоборот, невыразимо поднял, возвысил, и, обрати внимание, она до последнего дня вела себя как княжна, ни на йоту не отклонилась. Так же и смерть приняла».

Но я не угомониваюсь, – говорила Электра, – тем более что, переписывая венчание по второму кругу, очень устала. Отец, видно, боялся, что Клара не успеет перепечатать, приехал рано, чуть ли не первой зарайской электричкой, а я накануне поздно легла, сильно не выспалась, может, потому, когда Клара уже стучала на своей машинке, а отец сидел на кухне пил чай, опять прицепилась. То есть с орденами не вышло. Я к свадьбе вернулась. Спрашиваю: «Всё же, как ты и Лидия, оба монахи, – решились обвенчаться, ведь иметь такие же отношения, какие бывают между обычными мужчиной и женщиной, монахам и монахиням строжайше запрещено. Это против любых правил. И что себе думал священник, отец Софроний, который вас венчал? Как, говорю, я поняла, он прекрасно знал, что и ты, отец, посвятил себя Богу, и Лидия – Христова невеста. И остальные, та же Аграфена Морозова, у которой вы пировали – и тут все всё знали?»

Конечно, он был обижен; для него венчание с Лидией, возможно, было самым радостным днем в жизни, что же до Лидии – точно самым радостным, и теперь оправдываться перед родной дочерью… Понятно, что он был огорчен. Но я его недовольства будто не видела или не хотела видеть, потому что и про самозванчество спросила.

И тут к слову пришелся «Золотой теленок», моя любимая книга, с детства, чуть взгрустнется, сразу за нее. В общем, я не нашла ничего лучшего, как и ее приплести. Говорю: «Да вы с Лидией всё равно как дети лейтенанта Шмидта», – припомнила ему и кусок, который за месяц до того перебеливала про другого великого князя Михаила, отец, и не раз, о нем еще в Воркуте рассказывал. Только тогда было не так подробно, главное, не так грязно.

Говорю: «Вот ты пишешь, что твой миасский великий князь был весельчак, балагур и выпивоха порядочный. Вдобавок он и девок мял, и постоянно с собой трех келейников возил. Пишешь, что дело было до Лидии, ты тогда странствовал еще обычным монахом, никто великого князя в тебе и не провидел. И вот однажды в дом, где вам обоим дали приют, бедолагу Романова, что называется, на простынке приносят. Что за напасть? Село тихое, мирное, ничего подобного здесь целый век не видали. Весь в синяках, избит чуть не до полусмерти. Оказалось, что деревенские, которых он целый месяц пользовал, денег же никому и копейки не дал, – а уговор был – стакнулись между собой, старших тоже позвали и так изметелили великого князя, что он две недели ходить не мог.

Ты мне говорил, – продолжала я, – что вообще-то князь был хороший, щедрый человек, если у него были деньги, не жалился, легко делился. Тут он просто на мели сидел. Ты еще рассказывал, что тогда собирал деньги на беловодских старцев, которые жили в пещерах за Уральским хребтом. Сначала подавали на них неплохо, а потом что-то не пошло и стали подавать через пень-колоду. То есть и у тебя была черная полоса. И вот как-то великий князь принялся тебя расспрашивать об этих старцах – действительно ли живут в пещерах?

Ты : “Да, действительно. Там весь берег в меловых откосах, а в них пещеры, некоторые очень глубокие, бывает, и сто метров и даже больше. Идешь с факелом из еловых веток – и дух захватывает: то залы с такими высокими сводами, что свет до них даже не достает, то узкие ходы, по ним лишь ползком. Дальше новый зал, весь в сталактитах и сталагмитах, сияет, будто отделан драгоценными камнями, а по дну ручей течет со сладкой водой”.

Князь : “А старцы твои зовутся беловодскими как раз из-за меловых скал?”

Ты : “Может, из-за них, но, может, и нет: по тем местам протекает река, которая называется Белые Воды. Вода в ней белая, как молоко, и такая же непрозрачная”.

Князь : “Отчего это?”

Ты : “Да у нее дно из чистейшей белой глины, такую в Германии больше всего ценят, она идет на самый тонкий фарфор. Но пить воду нельзя, то есть можно, но не сразу, прежде надо чуть ли не сутки ждать, чтобы отстоялась. Из-за этой глины в реке даже толковой рыбы нет. Рыбой старцы, может, и прокормились бы, а раз рыбы нет, приходится пробавляться грибами да лесной ягодой”.