Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Помню, ты говорил, что он тебя еще много о чем спрашивал: и как зовут твоих старцев, и по сколько им лет, и кто чем знаменит. Кто, например, молитвенник, а кто известный прозорливец. А потом твоему князю какой-то почитатель отвалил много всякого добра и, чтобы ты понял, что он не по-праздному любопытствовал, дал тебе на старцев двадцать рублей денег и целый мешок мануфактуры. Там всё было – и церковные облачения, и белье. Добавил, что, если его не обманут, через неделю будет еще».

Я это всё повторила и с издевкой говорю: «Лидия на свадебном пиру у Морозовой всё волновалась, на какое место вас посадят – лучше, чем у Николая II, или хуже. И вот, говорю, – представь, как бы она, бедняжка, извелась, если бы, например, в вашем несчастном Уфалее оказалось сразу два великих князя Михаила. Как бы вы тогда делили между собой места и, главное, кто из вас двоих был бы теперь законный супруг Лидии? Может, – говорю, – вам и вправду стоило чин чином собрать съезд и нарезать страну на огороды? Пусть каждый свой возделывает, с него и кормится, а на чужое глаз поднять не смеет».

Пока я ему это припоминала, он только печалился да совсем не по-воркутински кротко кивал головой. Было видно, что он не просто огорчен, что позволяю себе говорить с ним в таком тоне, а даже как бы не знает, что делать. С одной стороны, он понимал, что без меня и Клары ему не обойтись, без нас работа в любом случае встанет. Но он и о другом думал: было ясно, что раз подобные вопросы возникли у его дочери, остальные их тоже захотят задать, а за каждым, кому в руки попадет твой роман, не побежишь, не станешь ему объяснять, что да почему.

В общем, он вдруг стал догадываться, что я со своей невеликой колокольни углядела что-то важное, и, если я права, он и впрямь забрел не в ту степь. На три четверти текст был уже готов, осталось дописать с десяток небольших главок, затем сложить и, где надо, разобраться со связками, но больше из Зарайска он никогда ничего не привозил. Свадебный пир оказался последним, что я для него переписала”.

Не знаю почему, но про последний привоз я тогда пропустил мимо ушей, говорю: “Ну, и он, что вы ему сказали, тихо, не возражая, выслушал? Поогорчался и уехал?”

Электра : “Нет, почему, на всё, о чем я его спрашивала, отец ответил”.

Я : “Объяснил, что монахам можно и нужно не с Христом, а друг с другом и обручаться и венчаться? И что он, ваш отец, никакой не самозванец и никогда самозванцем не был?”

“Наверное, можно сказать и так, – подтвердила Электра. – В тот раз мы с ним проговорили почти всю ночь, потом, помню, уже рассвело, я ему яичницу сделала, заварила хороший кофе, он позавтракал и уехал к себе в Зарайск”.

Я : “И что же он сказал?”

Электра : “Да много всякого. Он тогда держал, перекладывал из руки в руку картонную папку для бумаг – Клара еще вечером закончила перепечатывать «Свадебный пир» и странички в нее сложила – и всё удивлялся, почему раньше, в Воркуте, я ни про самозванцев, ни про их с Лидией монашество ни разу не спросила.

Но ведь тогда ни с монахами, ни с монашенками меня жизнь не сталкивала. Из литературы я, конечно, помнила, что это люди, которые посвятили себя Богу, но что им до конца жизни запрещено жить, как мужу и жене, откуда мне было знать? Да и про самозванцев – что я знала? Что в школьном учебнике по истории прочитала, то есть, по сути дела, ничего.

И вот на всё, что я говорю, он печально кивает, но опять же, как уже объясняла, кажется, он не столько удручен моими вопросами и тоном, каким я с ним разговариваю, сколько тем, что точно об этом его и другие примутся спрашивать. Я даже представила себе очередь этих вопрошающих: длинная, будто за колбасой, и за угол заворачивает.

Ясное дело, к тому, что может так обернуться, он был не готов, хотя, на мой лично вкус, сказанное им прозвучало убедительно. Про убедительность я ему не просто сказала, повторила пару раз, и всё равно было видно, что он сбит с толку.

Да и я стала думать, что весь последний год, наверное, не зря его подъедала. Ко всякой мелочи придиралась. Что-то в том, что отец писал, сделалось неправильно. Может, он сам изменился или чересчур сильно отпустил поводок, и роман своим ходом забрел не в ту степь. Скорее всё же первое. Но не пройдешь и мимо того, что оба романа были одним, и вторым, и третьим между собой повязаны. Может, вообще нельзя было возвращаться к истории, которая так страшно кончилась. Но главное, конечно, что он давно был другим человеком, во всех отношениях другим. Почитаемый старец, подвижник, сколько раз я о нем слышала от незнакомых людей…

Мать еще в лагере сильно сдала, и в городе ее держали не за жену старца Никифора, а за его келейницу, но всё хозяйство по-прежнему было на ней, и она тянула из последних сил. Тем более что число тех, кто нуждался в старце, росло и росло. К нему в Зарайск тогда уже по многу человек в день ездило. Их с матерью дом, – продолжала Электра, – как я вам говорила, был на окраине города. Прямо за забором картофельное поле, дальше лес, и вот, поскольку с каждым, кто к нему приходил, отец беседовал подолгу, гулял по лесной тропинке и один на один разговаривал, чтобы этот поток отрегулировать, ввести в берега, после смерти матери пришлось нанять специальную домоправительницу.

У отцовой ключницы был свой дом в центре Зарайска, около железнодорожного вокзала, и все знали, что, если хочешь попасть к старцу Никифору, сначала надо пойти к ней. Она скажет время и день. Так вот, иногда приходилось ждать целую неделю, пока он тебя примет. Домоправительница – понятно, за деньги – селила паломников по своим родственникам: семье – комнату, одному человеку – койку. И без удобств: вода из рукомойника, отхожее место за огородом. И ничего, терпели, никто не уезжал.

А что отец из-за меня бросил писать роман, – продолжала Электра, – то пару раз мне это тоже приходило в голову. Я даже винилась, каялась перед ним, но сейчас не думаю, что из-за меня. Какую-то роль, нет сомнений, я сыграла, но точно не главную. Потому что, сколько бы я ни задавала разных вопросов, у него находилось, что мне ответить, и он видел, что дело не в том, что мне надоело с ним препираться, я взяла его сторону. А что для пишущего человека может быть важнее, чем то, что другой, пусть и не сразу, принял его правоту?

В общем, тут было непросто; в чем-то я ему, конечно, мешала, в другом, наоборот, подставляла плечо и, заметьте, милый Глебушка, поддерживала его уже не маленькая девочка, которая ничего не знает и не понимает, а взрослый, немало повидавший человек; короче, грех, что не дала отцу дописать его второй роман, я взять на себя не готова.

А что до того, что прервались привозы из Зарайска, то поначалу я, конечно, была удивлена, ждала, что не сегодня-завтра снова посадят переписывать. А потом поняла, что, пожалуй, и рада. Почти год была как тягловая лошадь, а тут распрягли, на травку попастись пустили”.