Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Я : «И вот что Жужгов знал, он сказал, а на жизнь всё же не заработал».

Отец : «Получается, не заработал. Очевидно, уже тогда к Мясникову примеривались, искали подход, но Жужгов ничем не помог. Из его показаний следовало, что Мясников знать не знал, что они вместо Михаила Романова убили обыкновенного зайца, что сами такое учудили, даже не сами, их подбил старший – Жужгов. Тогда дел было выше крыши, военных брали пачками, в общем, с Мясниковым решили не торопиться, не пороть горячку. Он ведь и раньше солировать хотел, а в тридцать восьмом году время для этого еще не приспело. Может, я пару деталей и добавил, – заключил отец, – все не без греха, а прочее один в один»”.

“Пока, – продолжала Электра, – он мне про Жужгова объяснял, я смягчилась; уж раз не выдумано, то и ладно, роман его, пусть начинает как хочет, а с матерью – где ее доля, где моя, мы постепенно разберемся. Осталось последнее – глупость, обыкновенная бабья глупость, а помню, что, переписывая кусок про зайца, я обревелась, очень мне его было жалко. Не когда он в силе был, как нечего делать через столетние ели перепрыгивал – сильных чего жалеть, им и так всё легко дается, а когда они уже его убили, и он, рваненький, жалкий, лежит на траве и Жужгов его штыком цепляет, волочит к Михаилу.

И вот я вполне мирно спрашиваю отца: а в лес-то он почему не убежал, скакал и скакал в этих кругах света, рисовался, прямо подставлялся под пулю, разве он не хотел жить? Ведь, говорю, никто не мешал ему убежать; ты пишешь, что поначалу у них и в мыслях не было его убивать, хотели пугнуть да и только. А он до последнего издевался, глумился над ними, ясно, что они голову потеряли, даже про Михаила забыли, палили и палили в зайчишку.

Отец : «Как ты не понимаешь? Так, кто этот заяц? Мелкая, лесная зверушка – и не больше. Может, прямо сегодня его лиса или волк схарчат, и всё – нет его и никогда не было. А кто Михаил Романов, почему за ним Мясников охотится, почему его убить считает делом жизни, книгу, как убивал, пишет? Да потому, что великий князь Михаил Романов – будущий помазанник Божий, царь избранного народа. И вот здесь, на лесной поляне, нам, можно сказать, всенародно объявляют, что в качестве искупительной жертвы за Михаила Романова Он, Господь, готов довольствоваться мелкой вислоухой тварью.

То есть, для Бога смешная зверушка и Михаил Романов – самая настоящая ровня, и вот наш заяц, вознесенный Господом куда выше, чем он недавно прыгал, спасая Михаила Романова, не просто добровольно, а ликуя восходит на алтарь. Соглашается быть принесенным в жертву Всевышнему.

Такое, – продолжал отец, – в истории случалось дважды, и всякий раз ничего важнее этого на свете не было. Первый раз, когда Авраам уже решился принести в жертву Богу своего первенца Исаака. Тогда, убедившись, что вера в нем крепка, Господь сам усмотрел овна, запутавшегося в кустах рогами, он и был возложен на камни. Аврааму же подтвердил обетование породить от него народ, многочисленный, как звёзды на небе или морской песок. И второй раз, когда братья Иосифа, приревновав старшего сына Рахили, уже изготовились перерезать ему горло, но, слава богу, Иуда их удержал. Дело, как известно, кончилось тем, что Иосифа столкнули в заброшенный колодец, а его цветные одежды измазали в крови козленка и отнесли старому Иакову.

В общем, всё копейка в копейку, как с Жужговым, когда он легонько ткнул Михаила Романова штыком под зад, чтобы, значит, шел куда пожелает и благодарил Бога, что дешево отделался, а его перепачканный – на этот раз заячьей кровью – великокняжеский мундир повез Мясникову. Что было бы с народом, который Господь избрал без Иосифа, – закончил отец, – не знает никто; наверное, просто бы сгинул, как и многие другие народы. В любом случае никакого “Исхода” из Египта не было бы», – закончил отец.

В общем, и с чудесным спасением, и с Жужговым вроде разобрались. Но я не думала униматься, наоборот, с каждым зарайским привозом входила в больший раж. Следующее, к чему прицепилась, – к отцову монашеству, тем паче что пришлось переписывать сцену их с Лидией уфалейского венчания, а потом парадного обеда, да еще в двух вариантах: сначала краткий, затем новый полный, второй – почти на два печатных листа.

Прежде в Воркуте меня такие вопросы мало занимали: что можно монахам, а что нельзя, я толком и не знала; а тут, через двадцать лет, я про уфалейское венчание читала уже другими глазами. И мое раздражение против отца росло и росло”.

Я : “Значит, раздражение против отца, а не против матери?”

Электра : “Нет, не против матери, по правде, я быстро на ее счет успокоилась. Ее – не ее, какая разница, так и так всё мне отойдет. В общем, мать была ни при чем, нелады именно с отцом. С каждым куском, что привозился из Зарайска, роман меньше и меньше мне нравился. Да и потом я привыкла, что отец приезжает в Москву один-два раза в месяц, не чаще, а тут, очевидно, он с чем-то важным для себя определился, и дело пошло – новые куски клались мне на стол почти каждую неделю. И по объему точь-в-точь его доносы воркутинскому оперу.

Ну и я стала уставать, и еще мне было обидно: я помнила эти его сидения на моей кровати, фонарь за окном качается, скрипит на ветру, будто деревенская калитка, на меня свет падает, а на отца нет. Он глубже привалился к стене, и вот оттуда, из темноты, рассказывает про себя и про Лидию.

Понимаете, Глебушка, – снова вспомнив обиду, повторила она, – я ведь говорила, что привыкла знать, что это мое и только мое, что мать, например, про Лидию, наверное, даже не слышала, объясняла себе, что так отец платит за то, что на следующей неделе я стану переписывать его новый донос, то есть он мою работу как бы вперед оплачивает. А тут вижу, дело идет к тому, что моя Воркута будет для всех и для каждого.

Я и думаю: а им-то за что, может, они какие-то доносы тоже переписывали, но я про то не знаю и знать не хочу, мне важно, что доносы моего отца они в своих руках точно не держали. Выходит несправедливо. В общем, вожу ручкой, вожу и понимаю, что не огорчилась бы, если бы отец роман бросил. Оборвал прямо сейчас и забыл до лучших времен. Может, оттого мне всё чаще кажется, что он по-другому пишет, чем рассказывал, не как я помнила по Воркуте. То ли тон изменился, то ли еще что-то; вещей, которых я раньше не слышала, было немного, думаю, не в них суть. Может, просто не стало фонаря за окном и света, что пополам делил кровать и меня саму, которая уже через полчаса будет спать. И отца не было – тихого, ласкового, не такого, каким я его знала в другие дни”.

Через три дня, снова чаевничая:

Электра : “Отец писал свой роман не подряд, соответственно и привозил куски, иногда друг с другом не связанные. Пару раз я спрашивала его, почему он скачет от одного к другому. Отец отвечал, что в последовательности событий много монотонности, он от нее устает.