Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

Вот и Любаха в своем письме об Ирине ни слова, а наверняка встречаются: живут как-никак на одной улице. Сговорились, может быть, а возможно, сестра его тревожить не хочет, одними намеками отделывается, дескать, приезжай, братец, сам на родительский дом погляди, с женой повстречайся, решай свою судьбу. Показалось, что какая-то преднамеренность есть в письме, да ведь об этом только догадки можно строить…

Эх, Ершов, Ершов, по-беспутному как-то ты живешь! Бобыль бобылем! Конечно, можно завтра на колхозе точку поставить — никто тебя в вечной привязанности к деревне клятву давать не заставлял, только как после этого людям в глаза глядеть будешь? В колхозе и так каждый человек на учете, а тут как нож в спину — агроном сбежал! Ирина как-то сказала: стыд не дым, глаза не ест. А что ж тогда ест, позором жжет?

Ершов заметил: то, что порой ночью больших дум стоит, днем как дым рассеивается. Утром, пока до работы бежал (именно бежал: уснул поздно, и ночь бессонная просто так не прошла — проспал на наряд), пришло простое решение — отпроситься в отпуск, поехать на родину, а потом окончательно определиться: перебираться ли под родительскую крышу или здесь, в Гороховке, холостяковать. Хоть и опоздал Ершов, но на несколько минут забежал в свой кабинет, заявление набросал и уж потом пошел в кабинет председателя.

Николай Андреянович, председатель — мужчина видный, ростом в сажень, плечами двумя буграми, шевелюра черная с проседью, словно поздняя пахота, снежком присыпанная, — видно, уже наряд закончился, расхаживал по кабинету. Это разгуливание — примета недобрая: председатель в настроении дурном, к беседам не расположен. Поэтому Ершов, поздоровавшись, присел в угол, начал к разговору прислушиваться. А говорил Николай Андреянович с прорабом из мелиоративного отряда Первеевым. Был Первеев человеком изворотливым, оборотистым и сейчас наверняка Николаю Андреяновичу «туфту» подсовывал. Любят эти «субчики» несеяное жать, рупь за два отдавать. Поэтому и горячился председатель:

— Ты меня, товарищ Первеев, куда толкаешь? Твои ребята целую неделю бутылки пустые по лугу катали, пили да похмелялись, а я тебе процентовки должен подписывать? Покажи товар лицом, тогда и расчет будет. А то получается, что весь изъян на крестьян. Скажи спасибо, что я твоему начальству не обрисовал ваши художества.

Первеев, видимо, не в первый раз такие разговоры слышал: на лице и тени смущения нет, говорил с ехидцей:

— А я ведь тоже буду жаловаться, Николай Андреянович. Если откровенно говорить, не было у моих ребят фронта работ.

— Как не было? — изумился председатель.

— А так, очень просто. Водовод по частному огороду проходит, а там какой-то чудак живет. Вышел из дома, под экскаватор, как под танк, ложится: «Не разрешу здесь копать!»

— А кто там у нас живет? — первый раз обратился председатель к Ершову.

— Да Егор Причуда…

— Ну, этот и под танк бросится, — сказал с ухмылкой Николай Андреянович. — Одно слово — человек с причудой. Вот Ершов только и умеет с ним разговаривать. Правда, Василий Васильевич? Давай так договоримся, Первеев: ты своих ребят на работу настраивай, а вот Василий Васильевич с Егором столкуются, чтобы у вас отговорок не было. Выбей у них, Ершов, главный козырь, а то у меня уже терпенье кончается. Признаться, я и так тебе хотел сегодня поручить мелиораторами заняться, да ты на наряд опоздал…

Егор Боровков жил на краю Гороховки. Рассказывают, что после войны, когда он женился и решил дом ставить, сам это место облюбовал. Рос здесь чернобыл в человеческий рост, густой стеной, и жена Егора Катерина даже заплакала, когда он ее на новое поместье привел:

— Да меня здесь волки сожрут!

— Ну что ты, Катя, какие такие волки! Здесь место хорошее, спокойное, и, главное, простора много. Я, Катя, простор люблю…

— А зачем он нам, простор? Построились бы рядом с моими родителями, дети появятся — к ним будут ходить в сад, яблочками лакомиться.

— Сад мы и свой посадим.

Упрямый человек был Егор! Жену свою любил, жили душа в душу и только по праздникам, выпив стопку и обняв Катерину, говорил с грустью:

— Эх, козявка-малявка, если бы не ты, я бы давно был военным комиссаром…

Военным комиссаром он не стал, а вот бригадиром работал до самой пенсии, и бригадир был толковый, знал без высшего начальства, что на сегодня главное, как людей расставить, чтобы дело шло толковее. Еще в первый год своей работы заметил Ершов, что люди тянутся к Егору, и не по долгу служебной подчиненности, а искренне, неподдельно. И Боровиков был щедр на душевное слово, совет добрый и своевременный. Сейчас, после того как ушел Егор на пенсию, не раз Ершов изливал душу этому толковому мужику, и тот, как умный и знающий врач, снимал накипевшую боль.

Уже много лет проживший в деревне Ершов заметил, что сельские дома чем-то на хозяина похожи. У хозяйственного мужика дом колечком обвит, степенность и надежность в каждом оконце, наличнике, а у непутевого хозяина, про которого говорят, что живет по принципу «доедай — пойдем», то есть без думы о завтрашнем дне, и дом сколочен наспех, стоит покосившись, как картуз на макушке.

У Егора Боровикова дом — на зависть соседям — дубовый, рубленый пятистенок, ошелеванный тонкими наборными дощечками, смотрел на мир широкими окнами, словно открытым взором. Во всем его облике — основательность, на вызов похожая; дескать, посмотрите на меня, полюбуйтесь.

Глядя всякий раз на этот дом, вспоминал Ершов один памятный урок, который Егор преподнес ему на первых порах. Как-то, объезжая поля, пожаловался Егор на бригадира соседней бригады, мол, не тянет тот, дело страдает. Придется освобождать. И кандидатура на примете есть, парень молодой, толковый, только сомнение берет — справится ли? А Егор в ответ:

— А ты, Василий Васильевич, на квартиру к нему сходи — и ясность сразу полная будет. Если у него в доме и во дворе порядок, у собаки конура есть, туалет, извините, замечаний не имеет, значит, прок будет. В нашем бригадирском деле человек хорошим хозяином должен быть, а не балаболкой.

И ведь как в воду глядел Егор: посмотрел дом Ершов, с людьми поговорил — и пришлось другую кандидатуру подбирать…

Егора Ершов нашел во дворе, в «мастерской». Так величал тот небольшую пристройку к сараю, по внешнему виду неприметную, но внутри на заглядение — верстаки, станочки, тиски, инструмент на полочках, и все так разложено, что в любую минуту под рукой нужная вещь окажется.

Завидев гостя, Боровиков отложил резной наличник, над которым, видимо, колдовал с утра, степенно отряхнул стружку с колен, заулыбался так, что лицо посветлело, лучиками морщинок заиграло, приветливо протянул руку.