Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— А он и есть Насосик, с таким фокусом: глотает воздух, надувая себе живот. И показывает, как воздух ползет внутри живота вниз, и разом выпускает между ног…

Так, спокойно болтая, они дошли к спальне, желая забежать туда незаметно, но вот Пай–Хамбаров, будто ждавший их появления, выглянул в окно и погнал мальчиков в умывальную. Странно, он ведь шел сзади после сбора, а пришел раньше в спальню. И наверное, видел, как Душан упал? Не заступился. И все воспитатели сделали вид, что ничего не произошло, как и перед сбором, когда притворялись, будто не видят, как старшие учащиеся прыгают через забор во двор.

В умывальной комнате Душан долго не мог найти себе удобного места, ходил с тазом, смущаясь того, что разом столько мальчиков, по пояс раздеваясь, а то и вовсе голые, бегают, обливают друг друга водой, хохочут от удовольствия, словно жили они весь день только ради этих вечерних минут. А голубую с цепочкой боковую дверь, видно, открывали для мальчиков лишь перед сном, через нее они, искупавшись, бежали прямо в постель.

Вот и Мордехай не может выбрать себе удобную скамью, чтобы поставить таз, уходит почему–то за перегородку, затем опять появляется рядом с Душаном, делая вид, что вытирается. Должно быть, и его, как и Душана, мучила совесть, когда он думал, что так и ляжет в кровать, не помыв ноги. Душан, как бы сочувствуя такому же, как и он мальчику, смущавшемуся, любящему мыться в одиночестве, чтобы не смеялись, увидев его худое тело, помахал Мордехаю, но Мордехай не увидел его в сером пару умывальной.

— Время кончилось! — объявил Пай–Хамбаров, открывая дверь с цепочкой, и все заторопились, вытираясь, и побежали в спальню. Видя, что и Мордехай пошел не помывшись, Душан пробрался к своей кровати и лег, вздохнув тяжело. Лежал и не слышал, о чем шептал ему Аппак, следил за Пай–Хамбаровым, который ходил, проверяя, как сложена одежда и висят на спинке кроватей полотенца.

Душан боялся, что вот сейчас Пай–Хамбаров коснется его сухого полотенца и уличит, и это будет первая ложь его новой жизни, того возраста ступеней и чисел, о котором бабушка говорила: «От лжи прожитое сильнее сожмет душу в кольцо…»

Почему бабушка опять вспомнилась своей скучной назидательностью? Именно здесь, где все, с просторами дворов, грубостями старших учащихся, странной речью Абляасанова, и невниманием Пай–Хамбарова, и этой умывальной комнатой, как будто своей жизненностью, правдоподобием противится, насмехается над ее кругами повторяющими, без свежести и дуновения нового, всезнанием и мудростью?

Нет, он не будет вспоминать бабушку, высказывания ее, холодные и равнодушные. Душан должен сам прожить, прочувствовать и понять всю истину, а не получать ее готовой; через все поведет его каждый данный ему день, не дающий ощущения несвободы и теснящей и убивающей его самостоятельный порыв чужой мудрости! Это желание проверить все самому, пройдя через собственные ошибки и разочарования, не доверяясь чужому опыту непохожей жизни, все больше влекло Душана, казалось заманчивым, а сейчас, в незнакомой общественной спальне, оно стало даже неприязнью к бабушке, бунтом против ее авторитета.

Вдруг спальня зашумела, вскочил Аппак, и Душан понял, что Пай–Хамбаров наконец оставил их одних, воззвав к совести и чувству порядка. Дежурный Раббим слабо протестовал, но никто уже на обращал на него внимания. Кидали друг в друга подушки, ползали под кроватями, а Истам сел верхом на Аршака и, погоняя его, как ослика запел под одобрительные возгласы мальчиков:

Келина бинам–хараки

Шуяша бинам–пираки.

Як куртаю як изор,

Онеш мурат ба рузош [17] Я вижу, на осле везут отдать невесту. Я вижу, как старик готов принять невесту. Приданое ее одни штаны с рубахой, Чтоб смерть взяла тебя, скупая мать невесты (тадж.). .

«Як куртаю як изор!» — кричали в ответ мальчики, прыгали, одни изображая погонщиков, другие — мулов и ослов, но потом разом, как по чьему–то приказу, все утихло.

Душан удивился внезапной тишине в спальне, подумал даже: не появился ли опять Пай–Хамбаров, но услышал, как робко, боясь высказаться до конца, заговорили о старших учащихся и о жгутах, которые вставляют они между пальцами ног спящего и поджигают, называя злую шутку «велосипедом». Душан слушал, но все не понимал, ждал, что будут спорить, что Аппак так же подробно и терпеливо, как сделал он это возле коридора, расскажет, о чем речь, но Аппак, как и все, укрылся одеялом.

Сама атмосфера спальни стала мрачной, едва кто–то вспомнил о горящих жгутах, но обсуждали это недолго, словно боялись, что от долгого разговора из самих тревожных слов сотворятся в спальне детдомовцы; лучше промолчать, не называть их совсем, не глядя друг на друга, успокоиться и заснуть.

Это беспокойство — от мальчика к мальчику, и так по всей спальне не передалось лишь Душану; повернувшись на правый бок, он видел Аппака, а лежа на левом — Ямина; шепнул Ямину:

— Из какого ты города?

— Гаждивана… Речка есть… — Перед тем как ответить, вздохнул облегченно Ямин, очень тяготившийся молчанием.

Душан вспомнил, что он уже сегодня слышал об этом Гаждиване от воспитателя.

— Да! — с вызовом сказал Ямин. — Это Болоталиев, дядя… Защитит меня. В том интернате, Душан, девочки были… Все вместе спали…

— Хорошо с девочками, — шепнул Душан, но, видно все напряженно прислушивались к их разговору, засмеялись в разных углах спальни, сначала тихо, но потом озорно и весело.

— С девочками Душан хочет! Душан с девочками хочет! Душан — девочка!

Даже оробевшего, притихшего Аппака крики эти взбодрили, и он прямо со своей кровати потянулся к Душану и, оказавшись с ним в одной постели, потолкал Душана в бок, играючи укусил его в плечо… И снова все притихли, будто каждый приступ веселья был вымученным, искусственным, а нормальным, предсонным состоянием было это тревожное ожидание, без скрипов и шорохов.

Потом стали засыпать — слышно было это по храпу, резким движениям поднятых словно для защиты рук, стону, только Аппак не спал еще и смотрел не мигая на Душана. Он, видно, ждал, пока все уснут, чтобы поделиться чем–то с новым соседом, потом шепнул:

— Если я усну, Душан, смотри, чтобы они не сделали мне «велосипед». За боковой дверью, в комнате отдыха Пай–Хамбаров. Крикнешь его…

— Спи, — сказал тихо Душан.

— Старшие спят в первом дворе. Но ты увидишь их тени в окне. Крикнешь: Пай–Хамбаров… дядя… дядя Пай–Хамбаров, — и, как только сказал это Аппак, успокоенный и умиротворенный, уснул, не успел пожелать спокойной ночи.

А ведь после обеда, когда Душан лег рядом с его кроватью, Аппак неожиданно предложил: «Будем говорить друг другу перед сном: спокойной ночи?» — словно эта вежливость, внимание худого и слабого соседа, как магическое, могло защитить его от злых шуток старшеклассников и отогнать дурные сновидения.