Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Ты ее, чистую и добрую, испортил, измордовал, а теперь удивляешься и раздражаешься ее недостаткам! Знай, это твои недостатки! Ты ее сделал своей копией и вот, видя себя со стороны в ее облике, поражаешься?!

Душан затосковал, вспомнив это, будто бабушка обвиняла отца сейчас, на виду у всей спальни. Тогда же, стоя рядом с матерью в комнате, он даже не огорчился. Наверное, то, что не трогает эмоционально, не огорчает сразу, в тот миг, откладывается исподволь где–нибудь в памяти для позднего осмысления и ощущения.

Неужели и Наби–заде, о котором мать столько говорила, бегая по конторам, называя «добрым дядей», вот так же не отстает теперь от нее, как Пай–Хамбаров от тетушки Бибисары? И мать, наверное, чтобы отрезвить дядюшку Наби–заде, все время напоминает о своем замужестве…

Душан поворочался с боку на бок, чувство ревности мешало ему заснуть так же быстро, как Аппак, которого, кажется, ничто никогда не мучает. Чувство ревности вдруг сделало их очень похожими друг на друга — Наби–заде и Пай–Хамбарова, неприятными, и Душан подумал, что, узнавая нрав Пай–Хамбарова, он будет все знать и о мамином преследователе — Наби–заде.

— Бедная тетушка, — прошептал Душан, глядя на боковую дверь и прислушиваясь, — уйди от него, оттолкни…

Но потом решил забыть обо всем этом, чтобы не ошибиться в тех, кого он здесь встретил, как ошибся в первом своем впечатлении в Абляасанове. Все, должно быть, правы по–своему, живя по–разному, хорошо, в своем, малом; а больше того, что есть, Душан поймет потом, когда устанет и сделается ко всему равнодушным. Сейчас же даже воспитатель, говоривший о «порче идей», — Айязов оказался трогательным и незлобивым, когда поучал сегодня старшеклассника, бегающего по забору:

— Лоботряс! Не стыдно?! Какой замечательный дворец вам дали, гордиться бы и петь! Ломают заборы, двери, длинными полосами снимают краски нашего национального орнамента…

А когда старшеклассник, убегавший, видимо, грабить огороды уважаемых людей Зармитана, прыгнул к нему вниз и стал, опустив голову, в виноватой позе, Айязов, такой возмущенный, разгоряченный, неожиданно резко остыл и подобрел, объясняя окружающим его мальчикам:

— Не могу я строго, вы ведь знаете и пользуетесь этим, плуты! Сам дух этого дворца, где было насилие и надругательство над личностью… — И, забыв уже о виноватом, стал рассказывать, какой это был дворец князя Арифа, какие были у князя лошади чистейшей породы и каким сам Айязов был хорошим конюхом: — Тогда мы кормили коней только отборным овсом, ни одного притравленного зерна. Теперь же мне достают по знакомству такой овес для почечного чая.

— У лошадей раньше почки не болели, — чтобы поддержать разговор, сказал виноватый.

Глядя на то, с каким восторгом увлечения говорит обо всем этом Айязов, Душан подумал, что, должно быть, каждый человек знает две–три близкие и дорогие ему истины, одно–два воспоминания из прошлого, и всего этого достаточно, чтобы возбудить его, увлечь, сделать словоохотливым и смешливым, — для Айязова таким увлекающим стало воспоминание о времени князя Арифа, а в остальном, о чем он думает и спорит — «порче идей» или алгебре, которую преподает, — он живет лишь постольку, поскольку есть эта большая идея.

Хорошо еще, если тема, вокруг которой все его разговоры, окажется в конце концов не ложной, как у соседа Салима, о котором, смеясь, рассказывала как–то бабушка. Бабушка почему–то одна сидела в это время в комнате, как наказанная, и говорила, высунувшись в окно, всем во дворе, и сам рассказ ее тоже был как о наказанном.

— Сколько я его знала, лет пятьдесят, он все разговоры подводил к одному изречению. Любил произносить так, чтобы ошеломить. «Мусульманам вовсе не возбраняется пить. Даже в Коране говорится: «Пейте до тех пор, пока перестанете наконец различать черную нитку от белой…» Так мы весь век его слушали, удивляясь мудрости Салима, но однажды рядом оказался подросток, племянник мясника Гаиба. «Простите, — сказал он Салиму, — можно вас поправить: «Ешьте и пейте, пока не станет различаться перед вами белая нитка и черная нитка на заре…» Оказывается, речь шла не о том, чтобы напиваться как свинья. Только в дни поста ночью можете есть и пить вдоволь — так толкуется изречение. А Салим? Салима все перестали уважать с той поры и приглашать на свадьбы — ведь он лишился права на разговор, достойный внимания…

Болоталиев же, который коротко так и учтиво поспорил с Айязовым после сбора, гаждиванец, земляк Ямина. Душан, кажется, тоже разгадал его, когда увидел, что Ямин, ждавший, пока воспитатель появится в коридоре, играя, как земляк земляка, обнял Болоталиева, отряхивая с его рукава сор.

Болоталиев, не желая выделять Ямина, земляка, чтобы выдержать правила воспитания, сказал:

— Ладно, не липни ко мне, гаждиванец должен быть гордым и во всем впереди утонченного, изнеженного бухарца. Думаешь, мне было легко променять теплый дом на здешнюю мансарду?.. Терплю, став изгнанником жены… — В этом его неожиданном признании Душан почувствовал столько человеческого, что сразу же забыл о своем первом впечатлении, когда представился ему Болоталиев ворчащим по мелочам и надменным.

Вот таким успокоенным, привыкающим к интернату прожил Душан до воскресного дня — с утра должна была приехать к нему мать с Амоном. Волнения, разговоры о родителях начались еще с вечера пятницы, а в субботу собрались те матери, которые забирали своих мальчиков на день домой. Мордехай, Истам, Дамирали, Ирод уехали домой, Аршак же отказывался, говоря, что ему здесь нравится, — мать его даже всплакнула. Аппак сказал Душану еще перед сном в пятницу, что к нему никто не ездит, взрослый, проживет он и без родителей. Душана растрогали его слова, и он рассказал о себе, как мать предупредила, что в первое воскресенье она не сможет забрать его домой, затеяли ремонт, виноградник вырубают, а нижнюю площадку двора, провалившуюся от дождя, засыпают и собирают плитами заново.

— Зато ты приедешь будто в новый дом! — утешала его мать.

Как ни сдерживал себя Душан, желая казаться равнодушным, все же после завтрака, еще задолго до прихода родителей, не выдержал, пошел в первый двор, к воротам, где должны были они собраться. Он посмотрел на пустой двор, чтобы привыкнуть к нему и чувствовать себя там с матерью свободно. Чья–то старая мать уже стояла сиротливо, как просительница. Душан глянул на нее и смущенно ушел назад, побродил во втором дворе, не таком пугающем, волнующем, а когда пошел опять к воротам, узнал от бегающих, кричащих мальчиков, что старуха эта — мать старшеклассника, который не хотел к ней выходить. Вместе с другими женщинами она сидела сейчас под навесом, а сына искали в других дворах и наконец поймали во втором коридоре, спрятавшегося наверху, между балками.