Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Белый — цвет матери–роженицы, цвет загадки, потому что, когда не спится, из мрака идет белый отблеск, и колдуны, перед тем как снимать хворь или любовную хандру, надевают белую перчатку, так что и руку, способную творить чудеса, называют белой. Значит, все таинственное — рождение, смерть, бессонница, свет луны — под знаком белого цвета, а обыденное вокруг — черного.

И не оттого ли все черное однозначно, может тянуться друг за другом, лишь для внешнего несходства называясь по–разному? Черного быка, к примеру, называют и тенью, и тучей, и даже ночью.

— Такой огромный, разъяренный бык стал поперек дороги, Аппак, и как туча бросился на машину, — рассказывал о своей поездке в Зармитан Душан.

— А я бы не испугался, отмахнулся, как от вороны! — ответил Аппак, опять выпячивая свое «я».

Вот, оказывается, можно называть быка и вороной по признаку одинакового цвета, если хочешь высказать к его силе и ярости свое презрение.

Об этом тайном смысле черного Душан думал в тот день, когда был наказан. Обычно сдержанный, избегающий буйных игр, Душан выбежал в перерыве из класса, подталкиваемый мальчиками, и отделился, остановившись во дворе и глядя на то, как мальчики за порогом классной комнаты затеяли игру в жабу — передний наклонялся, а бежавший следом прыгал со всего размаху через него, скользя задом по его спине, и так один за другим, ловкие, разгоряченные, хохочущие… Он увидел, как Аппак прыгнул раз, озорно, будто любуясь собственным гибким телом, затем еще мелькнуло лицо Аппака, какое–то безудержно довольное, молодцеватое, и столько в каждом его жесте было красоты и умения, столько манящего, дразнящего… Душан вдруг не выдержал и как–то необдуманно, сам того не желая, побежал в тот момент, когда Аппак, покатившись через десять спин, сам стал в позе жабы, дрожа от нетерпения. Душан прыгнул, но не так ловко, повалился на спину Аппака, и, обнявшись, они оба упали на землю.

— Куча мала! Куча мала! — закричали мальчики, бросаясь один за другим на упавших, и все случилось так неожиданно, что Душан не успел испугаться.

Аппак попытался встать, расталкивая мальчиков и нещадно ударяя их ногами. Душан же задыхался, прижатый телами; подумал, что вот Аппак сейчас выберется из этой свалки, а он останется лежать до прихода Пай–Хамбарова, воспитатель увидит, какой он неловкий.

Аппак встал наконец, крича на всех и посылая удары направо и налево.

— Попробуйте его ударить, только попробуйте! — кричал Аппак, пробираясь к Душану, чтобы помочь ему. Но, видно, Аппак что–то не рассчитал или, может, ему помешали, набросившись сзади, только потянул он Душана за руку не совсем удачно. Душан поднялся и успел уже отбежать к лестнице у дверей класса, но поскользнулся, неудачно ступил, хотел удержаться, схватившись за поручни, не смог и упал вторично.

Видя, что он опять на земле, мальчики не стали больше валиться в кучу, как–то странно молча направились в класс, будто вот теперь, когда Душан еще раз упал, они вдоволь насытились своей грубой выходкой.

Душан постоял немного, думая, пойти ли во второй двор, но, увидев, как Пай–Хамбаров направляется к классу, удивился, что в суматохе не услышал звонка на урок.

Аппак держал в руках две половинки шара, хотел сказать что–то, показывая Душану, но при виде воспитателя быстро бросил их куда–то в песок.

— Ты что? — не понял его Душан.

— Мраморный шар с лестницы… треснул, — шепнул Аппак, и по тому, как сказал это Аппак, Душан понял, что это он, падая, задел… да, хотел он взяться, но что–то гладкое ускользнуло из–под руки…

На уроке Пай–Хамбаров заметил, что Душан рассеяв, сделал ему замечание, но Душан не мог сосредоточиться, желая вспомнить, какой это был шар. Странно, сотни раз пробегал из класса в класс мимо двух этих шаров, вделанных как украшение по краям лестницы, ведущей в мансарду, трогал их, любуясь, но сейчас от переживаний не мог представить, какого они цвета.

Душан не выдержал и написал Аппаку, сидевшему в первые дни с ним, но теперь прогнанному в последний ряд за болтовню: «Какой шар?» — «Да вот же он… черный», — мелькнуло у Душана, когда поднял он голову на скрип двери, нисколько не удивившись тому, что Абляасанов зашел в класс, держа в руке половинки шара.

Мальчики встали из–за парт следом за удивленным и сконфуженным Пай–Хамбаровым, который так смотрел на директора, будто хотел сказать ему: «Никак не привыкну к тому, что вы входите в класс без стука, да еще на самом интересном месте урока».

Абляасанов торжествующе выдержал паузу, уверений что мальчики сами взглядами выдадут виновника, и когда все посмотрели на Душана, спросил:

— Кто — Душан Темурий?

Душан не ответил, но вышел из–за парты, и эта готовность молча, не боясь, признаться в проступке, должно быть, не очень понравилась Абляасанову, который нетерпеливо топнул ногой и приказал:

— За мной, в кабинет…

И только когда Абляасанов и Душан уже выходили за дверь, Пай–Хамбаров не выдержал и спросил, больше обращаясь к классу, нежели к директору:

— Прошу объяснить — что случилось? Надеюсь, ничего смертельного?

Но дверь класса уже закрылась, и Абляасанов повел Душана через третий двор, в свой кабинет, и мальчик даже не глянул на перила лестницы, на единственный теперь оставшийся черный шар, только подумал: «Что будет с разбитым, склеят? Или же снимут и второй?», а что будет сейчас с ним, чем он ответит за свой нечаянный поступок, Душан не знал. «Скажу, мать заплатит», — решил он.

Душан первый раз шел в кабинет директора, и, как и все, кто еще там не был, боялся, хотя те, кто был в этом кабинете, хвастались потом, чувствуя себя храбрецами. Аппак был четыре раза за все время знакомства с Душаном и каждый раз возвращался из кабинета так, будто убедил, осилил, перекричал директора, внушая Душану, что ничего не будет страшного, если и его за какие–нибудь проделки вызовут к Абляасанову.

И действительно, кабинет был в самой простой комнате с одним столом и несколькими стульями, без портретов и лозунгов на серых стенах, из которых просачивалась сырость. Должно быть, болезненно чувствуя эту сырость, Абляасанов, прежде чем сесть за стол, обвязал поясницу теплым пледом. И только тогда, готовясь к основательной и неторопливой беседе, тяжело опустился в кресло и еще поерзал, ибо край пледа подвернулся и мешал ему сидеть расслабившись. Душана он посадил возле стены, а половинки черного шара поставил перед собой и долго разглядывал, будто не понимая, как такая крепкая порода, мрамор, треснула от прикосновения слабых рук Душана.

Его взгляд, в котором Душан уловил недоумение и сожаление, подбодрил мальчика, начало беседы обещало быть совсем не строгим и официальным. Душан был в таком же недоумении, как и директор, потому подумал, что сможет легко отделаться, раз их настроения совпали.