Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Снимай больше в ширину, моя печень, а когда будет пространство, легче трубу открыть…

Душан улыбнулся, и этот открытый, чуть смущенный взгляд мальчика снова понравился конюху, в устах которого «моя печень» была самой большой лаской, ибо обращался он так к своей лошади.

— Ну, спроси, что ты хотел? — потянул под себя веревки и сел конюх, единственный раз за много времени почувствовавший интерес к общению.

— Мне нравится, — сказал Душан, выпрямившись и облокотившись на ручку лопаты, — вы как–то странно говорите… моя печень…

— А! — рассмеялся конюх, хотя и не сказал Душану ничего забавного, просто для беседы настраивал себя конюх на веселый лад. — Ты разве не знал, что вся любовь человека помещается в его печени?

— Знал. Мне бабушка читала по древнему… мудрому вопроснику.

— Потому люди и пьют горько, чтобы испортить печень. А я не пью и вот единственный, кто еще любит…

— Вы — любите? — как–то озорно, в тон собеседнику, спросил Душан. — Вы только с лошадью своей разговариваете, как ни увижу…

Конюх вдруг рассердился, сделавшись опять надменным каким бывает он, когда сидит на козлах своей брички и махнул на Душана рукой:

— Я люблю молча… страдая, — сказал, и встал, и вышел из амбара с двумя половинками шара в руке, и, в сердцах ударив их друг о друга, глянул сердито на Душана, словно жалея о том, что, забыв о своих правилах молчальника, заговорил с мальчиком по душам: — Ну, продолжай! Посмотрим, кто быстрее…

Душан снова увлекся, почувствовав, как пришла к нему сила после короткой передышки и этой странной беседы с конюхом; кто–то близко подошел к нему, посмотрел, но Душан не поднял даже головы, наверное, это был учащийся, прогнанный с урока.

А в другом конце двора, возле злополучной лестницы мастерил что–то конюх; Душан несколько раз посмотрел на него мельком, ничего не разобрав, и только когда выпрямился, чтобы отдышаться, понял по тому, как нервничает, суетится всегда безразлично–сонный конюх, что возится он с шаром.

«Вставляет обратно», — догадался Душан и почему–то со злорадством подумал, что ничего у конюха не получится, потому что Душан уже отрабатывал за разбитый шар; все, что должен был выражать собой шар в сознании Абляасанова, переместилось, правда в большем объеме и размере, в эту яму, и теперь не может быть так, чтобы и яма была выкопана, и шар вставлен обратно рядом со вторым, иначе получится, что обманут Душан, копает безо всякой вины.

После каждого взмаха Душан смотрел на конюха, конюх, загнав шар в стальной ободок, тоже смотрел самодовольно на мальчика, и так они, словно подтрунивая друг над другом, подмигивая, соревновались, кто окажется ловчее.

— Ну, братец, держится, держится! — вдруг громко восторгнулся конюх, и Душан удивился не тому, что шар он вставил, а голосу конюха, будто тот восторг, который он держал в себе долго, теперь вырвался, словно сам шар вытолкнул из него этот искренний, заразительный возглас удовольствия. И не успел мальчик ни обрадоваться, ни огорчиться, как конюх стал гнать его прочь со двора.

— Ну довольно, воробей, клевать землю, оставь! Шар испугался моих золотых рук и встал рядом с братцем своим навытяжку, будто сейчас сам хозяин–князь войдет, — И пытался отобрать у Душана лопату, чтобы отнести ее обратно в амбар.

— Нет, мне велено… три метра, — сказал Душан, поглядывая на окна кабинета и своего класса.

— Кто велел, тот и приказал пожалеть тебя! — сказал конюх строго, и по тону его Душан понял, что действительно был между ним и Абляасановым такой договор — если шар станет на место, Душана простить и отправить назад в класс.

— Нет! — снова возразил Душан, огорченный тем, что ему не дали сделать свое дело до конца. А потом в самодовольной позе встать возле ямы, показывая на оголенную трубу, из которой бьет вода.

Он отдал конюху лопату и только теперь почувствовал, как болят ладони, натертые до крови. И от смущения и конфуза не зная, как настоять на своем, Душан сказал неожиданно:

— Ислам Сабирович Айязов тоже был конюхом, — словно хотел мальчик упрекнуть в чем–то собеседника.

— Да, был! — с сердитой готовностью откликнулся конюх и жестом позвал к себе Душана. — Иди посиди со мной, печень моя, директор домой обедать пошел. Каждые два часа должен покушать — болезнь у него странная. Наверное, от голодного детства. — И когда Душан встал возле ворот, чувствуя, как задыхается от мышиного амбарного запаха, добавил: — Да, был мой тесть и конюхом князя Арифа. В тот год, когда князь убежал, Айязов за меня дочь свою сватал. Змея была покойница! Стал я его зятем, Айязов говорит: «Ты теперь возьми мое дело, я учителем поработаю». Поверил я ему, взял, и вот с тех пор он учитель, а я конюх… Ну иди! Опять язык мой развязался. Только с тобой и позволяю себе говорить. Мы с двух концов одно дело делали и оба обманутыми остались. Шар стоит, как и раньше, зато и земля разрыта — это называется лишний обман природы…

— Шар все равно треснутый, — упрямо сказал Душан. — Копал не зря…

— Не знаю, может, когда–то и был треснутым. Сейчас вижу — целый. А половина ямы вырыта, это я тоже вижу, вот в чем премудрость, — заключил конюх, закрывая амбар и страдая, должно быть, от этой загадки: почему земля вырыта, когда шар на месте?

Душан, с таким нетерпением ожидавший потом вечера, часа, когда все лягут в постели, полежат немного молча, чтобы согреться, дыша под одеяло, а затем разом опять зашумят, спрашивая о дневном случившемся, был немало удивлен тем, что никто не говорит с ним, словно не знает о том, что Душан был наказан двухчасовой работой у забора. Просто, наверное, никого из мальчиков это не взволновало, не тронуло, и только сам Душан в одиночестве переживал случившееся, ожидая сочувствия, похвалы; может быть, единственный раз ему захотелось быть в центре внимания — ведь не обещал ничего дурного, не смалодушничал — но все отвернулись, укрылись одеялами. Душан в досаде повернулся с боку на бок, чувствуя, как стынут у него ноги, и только Аппак, видно понимающий его состояние, сказал громко, чтобы все слышали:

— Я тебе обещаю, Душан… найду того, кто донес. И ткну его мордой в грязь! Как осла слюнявого…

— Спи… забудь об этом, — с обидой в голосе проговорил Душан, чувствуя, как вместо облегчения после слов Аппака озноб пробежал по спине от окоченевших ног.

Он подышал на ладонь — всегда так проверял, заболел ли? Дыхание было горячим, и едва он это почувствовал и подумал, что заболел, будто отошла тяжесть от тела, которое сжималось и ломило, тело стало бесчувственным и забилось дрожью.

Он не мог уже глубоко вздохнуть, дышал часто и коротко, слабеющее тело, без веса, в лихорадке не могло найти себе места в постели, ворочалось, не зная, как удобнее и спокойнее лежать. Будто дверь распахнута настежь и снята правая стена спальни, а кровать Душана поставлена в том месте, где собирается с двух открытых сторон холод со двора, ставшего вдруг в сознании Душана большим и неуютным.