Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

«Надо успокоиться. Не страшно, — подумал Душан, вспомнив, как говорила ему мать или бабушка, когда он заболевал. — Странно, почему в крови так нестерпимо жарко, а вокруг, снаружи холодно? Может, все тепло спальни, что мальчики надышали под свои одеяла, собралось во мне? Тепла много, а тело маленькое, тепло сжалось, чтобы получился жар». Мыслил он уже физически, обещая быть способным учеником Кушакова.

«Значит, в холодной спальне сейчас не только я один мерзну? — продолжал Душан. — Но все спят и не чувствуют. Никто не знает, что я заболел. А мать вскрикнула во сне? Нет, и она не почувствовала. Сказала в прошлый свой приезд: «Как ты вырос! Совсем удалился от меня, не чувствуешь…» Я умру, а утром соберутся смотреть…»

От одной мысли, что ему надо повернуться и вынуть руку из–под одеяла, чтобы коснуться Аппака, у Душана снова пошла по всему телу дрожь.

— Аппак, — шепнул Душан, зная, как Аппак спит чутко и просыпается в любой час ночи так легко, с таким довольным выражением лица, словно выспался. Душан по утрам, скованный меланхолией, с завистью смотрел, как встает сосед, задорный, веселый, сам день его радовал, возбуждал, в то время как ночь и сон, наоборот, утомляли.

— Аппак, — снова позвал Душан, не подозревая, что его могут услышать в комнате отдыха, где дежурила тетушка Бибисара. Боковая дверь тихо открылась, и в слабом свете, идущем из соседней комнаты, показалась полная, медлительная фигура тетушки.

Душан знал, что дежурит сегодня тетушка Бибисара, которая пришла бы по первому зову, но мальчик не хотел беспокоить ее. Помахал лопатой, покопал немного в сыром дворе и почувствовал себя плохо — так все и скажут. Только Аппак, от уверенного слова которого Душану сразу сделается легко, может знать о его лихорадке. А если узнает тетушка, станет известно и Пай–Хамбарову, который — Душан в этом уверен — сидит сейчас в комнате отдыха, неотразимо красивый, самоуверенный, настойчивый в своих ухаживаниях, и тетушка Бибисара, по–прежнему, не зная, игра ли это или просто прихоть Пай–Хамбарова, теряется смущаясь. Поговаривали учащиеся, что молва о его ухаживаниях вышла уже за пределы интерната и пошла от двору к двору — по Зармитану, дойдя до мужа тетушки — учетчика пушнины, и что муж, как в старых, добропорядочных романах, устроил сцену ревности. Тетушка, такая вялая и мягкосердечная, вдруг, говорят, собралась вся, сжалась и обвинила мужа в низости и мещанстве, не выдала тайну, но и не отреклась, потому что сама уже была полностью в этой игре; мысль о том, что самый интересный мужчина интерната ухаживает за ней, была для нее такой волнующей, и не появись Пай–Хамбаров вдруг, в ночь ее дежурства, ровно в одиннадцать часов в комнате отдыха, чтобы развлекать тетушку, она посчитала бы свою жизнь пустой и никчемной.

Видя, что тетушка осторожными, вкрадчивыми шагами приближается, Душан закрыл глаза, а когда мальчик снова посмотрел на нее, тетушка уже уходила обратно к полуоткрытой двери, довольная тем, что в спальне все спокойно.

И вдруг Душану стало беспокойно от мысли, что уйдет она теперь до утра и никто ему не поможет; вернувшись в комнату отдыха, тетушка скажет негромко Пай–Хамбарову: «Все спокойно, уснули», и останутся они там за дверью, оба довольные, возбужденные — и вот это их довольство, отрешенность от всего, незнание и смутили мальчика.

— Тетушка Бибисара, — шепнул Душан и, высунув из–под одеяла руки, поднял их, чтобы тетушка увидела в свете двери. Чуткая, она сразу услышала и, подойдя к кровати Душана, поняла, почему ее позвал мальчик; встревоженная, наклонилась и, коснувшись губами лба мальчика, почувствовала, какой у него жар. В таких случаях она умела быть спокойной; чтобы не напугать Душана, сказала:

— Ничего… ты немного заболел, но это пройдет. — И уже дальше, не выдержав своего спокойствия, суетливо заторопилась к двери, чтобы сказать Пай–Хамбарову.

Пай–Хамбаров, наоборот, в таких случаях забывал об осторожности, в его тоне Душан уловил нотки нетерпения, когда воспитатель спросил:

— Что с тобой? Болит?

— Мне холодно… и горло. — Обиделся Душан на то, как спросил Пай–Хамбаров.

— Вот вам плоды воспитания! — забыв о том, что кругом спят, увлеченно громко сказал Пай–Хамбаров. — Довольно либеральничать! А мальчика? В изолятор, конечно…

Изолятор в этом же дворе, за умывальной. Душан удивленно заглядывал как–то в окно, желая увидеть заболевшего желудком Мордехая, но все же, когда его уложили там в кровать, мальчик растерялся от такой близости к месту, где его всю ночь лихорадило, подумал: для того чтобы скорее выздороветь, надо быть подальше от их спальни, будто сама спальня теперь сделалась местом нездоровым, от которого надо отгородиться хотя бы расстоянием.

Но что его как–то утешало — ощущение новизны места и себя, заболевшего, в белой комнате, на просторной кровати, где можно лежать, освобожденным от изо дня в день повторяющейся суеты — утреннего пробуждения по команде дежурного, спортивного нелепого бега по двору, уроков, еды в определенный час, сна по команде. Ему нравилось болеть, дни здоровья как бы наматывались друг на друга напряжением распорядка, обязанности, накапливая раздражение от усталости, а дальше еще нескончаемая вереница дней, которые, словно торопя, подталкивают сзади, а здесь ты не выдержал, махнул на все рукой и отбежал в сторону, чтобы освободиться, хотя бы на время болезни. И не отсюда ли то частое притворство дома, когда, не желая вставать утром, Душан говорил: «Мне плохо… нездоровится», чтобы целый день потом выдержать на лице болезненную, жалостливую мину, глядя на то, как домашние жалеют его, поддакивая, любому его желанию, капризу?

Рядом с Душаном лежали в этой комнате изолятора еще два мальчика, и оказалось, что Душан их откуда–то знает — Акрама из четвертого класса и старшего — Наима из седьмого. Зато они оба, должно быть из высокомерия к его возрасту, сделали вид, будто Душан вообще неизвестно откуда взявшийся пришелец, не из их интерната.

— Я здесь давно, — сказал Душан, подумав, что, наверное, они его разыгрывают, не желая сразу быть дружелюбно расположенными. Душан не обиделся, зная, что так с ним всегда на новом месте, даже если это изолятор интерната, в двух шагах от спальни, где его уже почти все приняли; ему надо опять преодолевать неприязнь с первого взгляда на его внешность, обманчиво кажущуюся неприятно–заносчивой.

Сами же соседи были привлекательны тем, что как–то легко, не страдая, переносили болезнь, ничто не удерживало их долго в постели, даже боли и высокая температура. Особенно озорным казался старший — Наим, который прыгал с кровати на кровать, едва дежурная сиделка выходила, бегал по комнате, частенько поглядывая в зеркальце и любуясь уже чернеющим пушком над верхней губой.