Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Пай–Хамбаров долго не выходил из кабинета, должно быть затеяв с Абляасановым очередной спор о воспитании. Учащиеся знали, что их воспитатели разделились на сторонников традиционного, свободного воспитания — их возглавлял сам Абляасанов — и прогрессистов, которых вдохновлял Пай–Хамбаров, желая для своих учащихся современного европейского воспитания, более нравственного, взывающего к совести, духовному, — так им казалось. Группа Абляасанова, все из местных, зармитанских, живущие сытно на земле, в своих глухих домах с огородами, называли их презрительно «книжниками», далекими от жизни, иссушающими учащихся, делающими их избалованными умниками, оторванными от своего языка и обычаев; сами же воспитывали и наказывали трудом и рублем. Пай–Хамбаров и все «книжники» были в Зармитане чужаками, пришельцами и, терпя на первых порах неудобства, жили в холодных мансардах здесь же, в школе. И перед каждым очередным учебным годом ждали, что Абляасанова наконец снимут, чтобы заменить новым директором, прогрессистом, разумеется, а когда в начале года Абляасанов снова появлялся в своем неизменно белом костюме, близком к покрою кителя, тонком синтетическом черном галстуке, торжественно пристегнув к лацкану медаль, и открывал собрание воспитателей и учащихся в присутствии повара, прачки и конюха, «книжники» ворчали, говоря, что его, человека в общем–то далекого от воспитания и малокультурного, работавшего бухгалтером и наездником на конном заводе, терпят за какие–то былые заслуги; будто бы он, татарин, зная местный язык, был переводчиком в отряде, прогнавшем из Зармитана князя Арифа. То, что Абляасанов был татарин, вспоминали лишь по какому–то недоразумению, ибо уже давно весь облик директора, манера и образ его жизни ничем не отличались от зармитанского.

Пока Душан стоял возле забора, бегали по двору сторож и уборщица в поисках ключа от амбара, где лежали лопаты. Затем вышел и полусонный конюх, которого Душан за все время своей жизни здесь видел всего лишь два раза: один раз перевозящего на бричке мимо ворот интерната каменную соль, наверное, для того, чтобы ее лизали хворые зармитанские лошади на конном заводе, во второй раз его бричка была наполнена углем, и проехал он не мимо интерната, как того ожидал Душан, а свернул за угол и въехал в ворота, сидя на козлах ровный и какой–то непонятно надменный, и бричка его загромыхала к дровяному складу в первом дворе. Все остальное время, между двумя этими выездами, Душан видел его спящим в амбаре, куда мальчики из любопытства иногда заглядывали в щель; поговаривали, что из этого сонного состояния уже никто не решается его вывести, даже Абляасанов побаивается конюха за неласковый язык.

Этот конюх и нашел Душану лопату, а сам с каким–то особым удовольствием тщательно измерил землю и сказал, уходя:

— Я душой отдыхаю, когда другие работают. Ты копай, парень, а я погляжу на тебя из амбара, наслаждаясь тем, какой ты молодец.

Душан просто и открыто глянул на конюха и кивнул, он чувствовал себя хорошо и спокойно, вспомнил, с каким усердием копал он в своем палисаднике вместе с отцом и Амоном, и решил скорее начать — не терпелось…

В первый свой взмах он копнул неумело, лопата пошла вкось, почти не взяв рыхлой, размокшей земли, и, стараясь собрать всю силу и сноровку, Душан от волнения не заметил, как подошел к нему возбужденный, разругавшийся с Абляасановым Пай–Хамбаров.

— Ничего, мы это все разберем! Выпрямим перегибы его трудового воспитания! — Пай–Хамбаров суетился и торопился опять в класс, и, как только он ушел со двора, в окне кабинета появился Абляасанов, который посмотрел на Душана и остался доволен.

Первое время, наверное минут десять, Душан работал так увлеченно, торопливо и играючи, что не почувствовал, как лопата, отскочив, несколько раз ударила его по ногам. Он удивлялся, думая, как просто и легко делать то, что дано ему в наказание.

Воспитывала его наказанием и бабушка — за маленькие провинности — запретом выходить на улицу, мать в сердцах била его по руке, если он садился завтракать не умывшись, и еще Душан помнит зимний день, когда отец погнал его с Амоном на крышу — сбрасывать вниз, в палисадник, снег деревянными лопатами. Амон тогда простудился и слег, а Душан, болезненный, напротив, выдержал, должно быть, оттого, что сама работа была непривычной, и вид белых крыш с пушистым, недолгим снегом так восторгал… И если бы не болезнь Амона и не ссора матери с отцом, Душан бы никогда не вспомнил это как наказание.

Сейчас, с трудом передвигая ноги в глинистой, вязкой земле, еще не чувствуя от увлечения сырости, Душан думал, что надо обязательно выдержать, пройти и через это испытание; сможет потом не пасть духом перед другими, еще более тяжкими наказаниями. Сильный и непокорный, не показывающий ни перед кем своей слабости, он будет вести себя как подсказывает совесть, не делая ни по чьей воле дурного, подлого, и его, такого упрямого, будут уважать и мальчики, которые смотрят на то, как Душан копает, из окна классов, и воспитатели…

В перерыве мальчики из всех дворов прибежали смотреть на Душана, Аппак хотел помочь ему, но конюх закашлял из амбара и погрозил Аппаку, покрутив в воздухе мотком веревки, на которую собирался лечь. Душан засмущался, думая, что мальчики начнут подтрунивать над ним, но — странно — никто, кажется, и не удивился, увидев его за необычным занятием, подходили молча, заглянув в яму, которую вырыл Душан, равнодушные; должно быть, не впервые видели они, как их сокашник–одиночка, на виду всей школы горделиво взмахивая лопатой, искупает свою вину.

Подошла к краю его ямки и делегация сочувствующих воспитателей, которых привел Пай–Хамбаров. Тетушка Бибисара взволнованно ходила вокруг того места, где копал Душан, решивший, что не будет обращать на них внимания. Он только раз глянул на воспитателей, увидел гаждиванца Болоталиева, удивившись тому, что и он сочувствующий, хотя рядом с земляком Ямином кажется таким серьезно–недоступным. Был здесь ничем себя не выражающий, бесстрастный физик Кушаков, а чуть поодаль, больше заинтересованные самим забором, под которым труба дала течь, чем происшествием с Душаном, ходили физвоспитатель Бессараб и военвоспитатель Сердолюк, оба холостые и неразлучные среди чужих, зармитанцев; они даже жили в одной комнате. Приглядывались, не зная местного языка и здешних нравов, и потому предусмотрительно долго не примыкали ни к прогрессистам, ни к традиционалистам, отчего одинаково раздражали и тех и других.

Едва все ушли на урок, Душан почувствовал, как неуверенной стала рука и заломило в пояснице; но была уже перекопана земля до трети отметки, и мальчик решил, что передохнет, лишь когда выкопает половину ямы. Видя, как упрям Душан, конюх, отдыхающий у ворот амбара, время от времени сочувственно наставлял его.