Олег Басилашвили - Палата № 26. Больничная история

Что же касается яркой формы в живописи, вообще в искусстве, – преследовалось, изгонялось, обвинялось в низкопоклонстве перед Западом, во враждебной деятельности, антинародной…

Запросто можно и вслед за генетиками и кибернетиками – на Лубянку, да и подальше – на тот свет.

– Кто?! Кто вас этому научил!!! Какой мерзавец? Что это за черный цвет?! Откуда?

– Да нет, никто меня не учил, это я сам… Ну чтоб яблоки выпукло заиграли.

– Сам?! Не лгите!!! Кто, кто вас научил этому безобразию?! Выпуклости, видите ли, ему захотелось!..

Общий хохот, насмешки…

– Перепишите!

Короче, не стал я ничего переписывать. Просто больше не приходил в школу, но рисовать не бросил, писал и маслом, и акварелью, и карандаш, и тушь…

Снисаревский тоже ушел. Пошли во Дворец пионеров на улице Стопани.

О! Вот там я развернулся… Репин! Веласкес! Педагог в восторге! Ворона – ее чучело – сияет всеми красками спектра! И так далее!

Как я был счастлив, когда, вымолив в Лавке художников, что на Кузнецком, кусочки холста и купив вдобавок какой-то «волконскоит», придя домой и попробовав щетинной кистью (других не было) этот волконскоит на кусочке белого картона, увидел я то самое, чего добивался тщетно, – солнце! Солнце сквозь свежую зелень! Солнце на листьях, траве, бьющее сквозь нее! Не оторваться. Теплый, даже горячий свет зелени. И как же я был поражен, это уже потом, после смерти Сталина, увидав на картине Сезанна, где сосна на холме, – ту самую беззастенчивую берлинскую лазурь в неосвещенных солнцем частях хвои, которую я видел на природе, но не смел положить на холст, ибо – надо быть верным натуре, какая там синяя краска – это же неправда, хвоя ведь зеленая, ну искал я в наборе зеленого, коричневого, желтого и прочего ту самую тень, которая гениально и просто легла у Сезанна темно-синим, объемно подчеркнув синь неба, зной, горящий яркой медью (кадмий!) ствол шершавой и нагретой солнцем сосны!

Но каждая картина, каждый пейзаж выдвигал свои требования. Ну, освоил я что-то в пейзаже. Потом смотрю – мало… Мучительно пытаюсь преодолеть, добиться правды… Удается! И пошло-поехало по открытой дороге… А потом – опять – вижу слабину, пытаюсь преодолеть и ее. И так со ступеньки на ступеньку. Процесс мучительный. И на одной из ступенек – сломался я. В прямом смысле: сломал кисти, карандаши, порвал ватманы и дал себе слово больше никогда! никогда не заниматься этим мучительным делом.

Настолько твердо решил, что моего товарища Снисаревского, с которым мы подчас дома у меня рисовали, однажды не пустил домой к себе – все! Завязал! С рисованием покончено.

Его я больше не видел. К сожалению. Он обиделся и исчез навсегда.

Редко, очень редко «пописывал» я кое-где, в Хотьково в основном… Но это так… любительство…

А в Ленинград приехал – пошел однажды на Острова – там так красиво! – провел несколько линий на бумаге… Но что-то не пошло у меня совсем… Нет подмосковного буйства, пряной красоты, запаха перегретой листвы… сочащейся хвойной смолы…

Все. Больше никогда не рисовал. И как же обалдел, увидев где-то в пятьдесят восьмом году, кажется, открытую экспозицию «Бубнового валета» в Русском музее, раннего Машкова, Кончаловского! А в Эрмитаже! В Эрмитаже возвращение Гогена, Дега, Ван Гога, Мане, Матисса!..

Между прочим, у Сезанна – натюрморт: на фоне белой скатерти яблоки! Яблоки. Светятся. Выпуклые! Милые вы мои! И обведены черным. Такие дела.

С завистью смотрю я на художников. Быть наедине с холстом, без публики, сидеть на пеньке в поле и писать солнце, деревья, небо…

А в мастерской – острый запах краски, олифы… И никто в душу к тебе не лезет… не плюет.

А, вот и Катя.

– Ну что, все в порядке?

– Да, Катя, все. Спасибо.

– Не благодарите! Плохая примета. Ну вот, руку согните и минут пять так… Ну все, до завтра.

Ушла, бренча стойкой на колесиках с бутылками…

У меня дома в комнате висит мамин портрет – еще девочка… Работа маслом академика Милорадовича, друга моего дедушки. Милорадович был недоволен мамой как натурщицей – не могла усидеть спокойно несколько минут! Все прыгала, фыркала…

На портрете маме лет десять-двенадцать… Девочка еще совсем… Сидит то ли в красном халатике, то ли в платьице… В волосах – черный большой бант, в руке – беленький платочек. Смотрит внимательно. И невдомек ей, что дальше будет… Революция… Университет… Замужество, смерть первого ребенка, смерть отца, второй ребенок – я, самая родная ее кровиночка, не отделимая от нее, тут и рисование, и елочные праздники, и война, и голод… и болезни… И вырастет эта кровиночка, и женится, и уедет в другой город… И будет эта орясина, этот долбодер иногда приезжать и рассказывать пошлые актерские анекдоты… И будет эта девочка с картины ждать, ждать в одиночестве, уже постаревшая девочка будет ждать свою кровиночку, радуясь каждой минуте с ним, родным ее кусочком, а кусочек этот поживет дня два да и отправится восвояси, вздохнув с облегчением, а девочка будет стоять на балконе черной лестницы на Покровке и махать, махать в темноту рукой: «Ни пуха ни пера в квадрате!..»

А потом, уже смертельно больная, в окружении родной хотьковской листвы, будет медленно и неостановимо уходить куда-то, в какой-то другой и строгий мир… Но, на счастье, кровиночка рядом!

И будет поздним вечером в моросящей темноте идти за кусочком своим, преодолевая слабость, на соседнюю дачу, за кровинушкои своей, идти, отражаясь в глинистых лужах, отбрасывая черный столб своей тени в тумане… И что волноваться-то? Всего девять вечера, кровиночка сидит с приятелем, выпивает, кайф ловит! А девочка с черным бантом идет, скользя по глине, чтобы хоть на минутку продлить близость с ним, с ее кровиночкой, ее малышом…

Девочка с портрета глядит внимательно. Красный халатик… платочек в руке, бант…

Все впереди.

Пойду покурю. Черт с ним, с ХОБЛ, не могу больше.

Коридор.

Столовая.

В ней телевизор.

Сидят, смотрят. И Баррикад здесь… Увидел меня, подошел:

– Вот, гляди, Валерьяныч, до чего твоя демократия довела! Это что ж нам показывают?!

А на экране какие-то голые тетки с вениками бегают, повизгивают! А кто-то бородатый, в камуфляже военном, сидя на серой лошади, поливает их шампанским из бутылки… На первом плане – карлик какой-то.

– Что это?

– Что это, Валентиныч?! Это ты меня спрашиваешь?! Ведь этого добивались, да? Свободы. Вот и жрите эту вашу свободу с голыми бабами! Что это? Это, Валерьяныч, «Три сестры» Чехова. Видал?

Картинка с голыми бабами исчезает вместе с лошадью и карликом. Появляется на экране белокурый человек, почему-то в буденовке со звездой, в футболке, в черных, облегающих плотно ноги и демонстрирующих невиданную мужскую силу штанах. Пожилой мужчина. Голые руки – сплошь сине-красная татуировка! Режиссер.