Мария Метлицкая - И все мы будем счастливы [сборник]

Я, конечно, тут же, как Матросов, на амбразуру. Мужа своего защищала, отстаивала — как же, жена! Но на самом деле, — Катя грустно посмотрела на Киру, — мама была права. Именно таким он и был — ленивым и безответственным, наглым и неряшливым. Чистая правда. Открылось это почти сразу, но я продолжала его защищать — наверное, назло матери, только чтобы ей насолить.

Катя молча раскуривала сигарету.

— В общем, жизнь у нас была… Ад, а не жизнь, если честно.

Вот тогда я и… Ну, вы поняли. Это насчет квартиры.

Кира кивнула.

— Я, дура, все списывала на мать. Дескать, съедем, и начнется райская жизнь. Ага, как же. Ничего бы не изменилось, поверьте. Из хама не сделаешь пана. Но я упорствовала. Скорее всего, мне нужно было найти виноватых — сначала мать, ну а потом… вас. Вас и отца. Но мне не стало легче. Сплошная тоска.

— Столько лет прошло, Катя, — тихо сказала Кира, — что вспоминать? Все мы, знаешь ли, ошибались. Все давно быльем поросло, успокойся.

— Поросло, это верно. Только с отцом своим я перестала общаться. И даже не попрощалась. Да и вообще, сколько же тогда во мне было злости — мировой океан! Я ненавидела всех — ее, свою мать. Мужа своего ублюдочного. Отца, бросившего меня. Ну и вас — заодно.

— Нормально! — отозвалась Кира, желая как-то утешить эту несчастную, так и не выросшую девочку. — Это нормально. Знаешь, как я в таком возрасте презирала своих родителей? А у меня, между прочим, была вполне благополучная семья! Никто никому не изменял, никто ни от кого не уходил, детей не бросали, пьяницами не были. Типичная, среднестатистическая советская семья, даже почти образцовая. Папа — военный, мама — училка. Компоты там всякие, соленые огурцы. Капуста ведрами — витамины! А меня трясло от них, как будто подключили к розетке. Просто колотило, веришь? А что, спрашивается, они делали плохого? Да ничего. Жили убого? Так все так жили. Честные, порядочные трудяги. Обыватели, мещане? Конечно. И что? За что их было так презирать? За то, что я хотела жить иначе? Знаешь, я их очень стеснялась, а теперь вот стыдно, казнюсь. Всегда считала их скрягами, а они просто боялись. Всего боялись: обмена денег — такое ведь было, — увольнения, пенсии.

Но когда мы собрались уезжать, отдали нам почти все, что собрали. При том, что отец был коммунист и ничего не хотел замечать: «Все у нас в стране хорошо! Да, есть какие-то сложности, неполадки, но в целом все замечательно». И уж, конечно, эмигрантов, «предателей родины», презирал от души. А вот меня, изменницу, удерживать не стал… и почему, интересно? Загадка.

Катя, уткнувшись в столешницу, молча водила пальцем по клеенке.

Кира увидела, какие неухоженные, совершенно неженские у нее руки — мальчишеские, подростковые, с коротко остриженными ногтями, с заусенцами и цыпками.

Эта молодая и, кстати, довольно хорошенькая женщина по-прежнему казалась хмурым и нелюдимым подростком — недолюбленным, обманутым, использованным и преданным.

Эх! Привести бы ее в божеский вид — подкрасить, сделать хорошую стрижку, маникюр, научить пользоваться косметикой и кремами, привести в порядок кожу на руках. Чего уж, господи, проще? Ну и приодеть, конечно же, — эти безразмерные портки, эта линялая майка. Эти тапки — нет, все понятно, домашний вид. Но Кира не сомневалась, что и уличный вид ее падчерицы мало чем отличается от домашнего. А выражение лица? Кто посмотрит на женщину с поджатыми губами, сведенными бровями и недобрым взглядом? Никто. Жаль. Очень жаль. У Кати приличная фигура, хорошее лицо и прекрасные волосы. Но ведь не скажешь об этом! Тем более — ей, Кире! Какое она имеет право учить Катю жизни? Чужая тетка.

И вдруг ее сердце заволокло необъяснимой жалостью к этой угловатой и нелепой женщине-подростку, одинокой, обиженной и не очень счастливой. Чужой и сейчас почти незнакомой.

Чужой?

Но это была не только жалость — это была еще и… — Кира вздрогнула. — Нежность?

Ее обдало жаром, и она резко расстегнула дрожавшими пальцами пуговицы на блузке.

— Катя, Катечка! — хрипло сказала она. — Девочка! Да все нормально! Вот видишь, мы с тобой все-таки встретились! И даже поговорили! И все у нас хорошо, правда? И папа, — Кирин голос дрогнул, и она с трудом проглотила сухой и твердый комок, застрявший в горле, — и папа все это видит! Ну или чувствует — я не знаю. Не понимаю, как там все это… устроено, как происходит! Но то, что там, наверху, что-то есть… — От волнения она закашляла и смутилась от своих нелепых и несуразных фраз. Такие рассуждения были ей совсем не свойственны.

Катя всхлипнула и кивнула:

— Я тоже… не знаю, что там. Но хорошо бы, чтобы он знал. Кира, скажите, он тяжело уходил?

— При такой болезни уходят всегда тяжело, — горько вздохнула Кира. — Там, у нас, все гуманно, страдать от болей не дают. Но все равно тяжело.

Катя молча кивнула.

— Чаю еще хотите? — не поднимая глаз, спросила она.

— Да бог с ним, с чаем. Ты мне про Ксеню расскажи, что она, как? Ну и про маму, если ты, конечно, не против!

Оказалось, что с дочкой отношения были хорошими — Катя отлично помнила все свои детские комплексы и обиды и очень старалась, чтобы это не повторилось с ее дочкой. Бывший муж был вычеркнут из жизни раз и навсегда — денег не приносил, дочку не видел. Дерьмо, а не человек.

Мама… Вот с мамой вообще приключилась странная история.

Пять лет назад Нина серьезно заболела — вернулась старая, казалось, давно отступившая болезнь. Ну и, как часто бывает, болезнь привела ее в церковь. Катя относилась к этому скептически — ну, во-первых, сама она в бога не верила и все отрицала, а во-вторых — это касалось именно матери, — она категорически не верила ни в ее искренность, ни в какой бы то ни было положительный результат. Нина стала ездить на богомолье, паломничала, завела новых друзей, по воскресеньям выстаивала долгие службы и даже взялась работать при храме — с усердием мыла полы и чистила овощи в трапезной.

Кате, конечно, так было спокойнее — мать, что называется, при деле и от них с Ксенькой почти отстала. Да и из дому стала частенько отлучаться — тоже приятно. Ну а через два года Катя заметила, что мать начала меняться. Даже не так — Нина стала другим человеком. Не было больше претензий и скандалов, она сделалась тихой, задумчивой, мягкой — словом, блаженной.

Катя и Ксенечка иногда испуганно переглядывались, когда Нина выдавала такое, что они просто терялись.

Слава богу, болезнь отступила, и врач отпустил Нину на год.

И вот однажды она позвала дочь на разговор. Нина просила прощения — у дочки, у бывшего мужа, у внучки. Она не плакала — взгляд у нее был чистый и ясный, почти безмятежный. Плакала Катя — от неожиданности, от удивления, от перемен в матери. А от ее просьбы ее отпустить совсем растерялась.