Мария Метлицкая - И все мы будем счастливы [сборник]

По ночам Нина раздумывала, как бы попроще уйти из этой постылой жизни. Да, грех — понимала. А сотворить с ней такое? Не грех? На нее все наплевали, и она наплюет.

А однажды в феврале, в разгар страшных, до тридцати, морозов, она шла мимо церкви. Первая мысль — зайти, чтобы согреться. В бога никогда не верила, над бабкой своей деревенской, когда та молилась, насмехалась — как же, пионерка, а потом комсомолка.

И зашла — правда, подумала пару минут, засомневалась. Даже споткнулась на пороге. Встала тихонечко, сбоку. Шла служба. Неуверенно зажгла тоненькую, самую дешевую свечку.

— На что ставишь? — шепнула ей какая-то бабка.

Нина совсем растерялась и пожала плечами.

— Да не знаю… Не понимаю я в этом.

Бабка посмотрела на нее пристально, с прищуром:

— Болеешь, дочка? Бледная вон! Тогда ставь Пантелеймону-целителю, за здравие. — И подвела ее к иконе, с которой строго смотрел темный лик. Ничего доброго Нина в нем не увидела. Помочь ей поправиться? Окончательно выздороветь? Бред и ерунда.

Но службу достояла, хоть и было тяжело. Но когда слушала пение хора, размеренный голос батюшки и уловила тонкий запах воска и ладана да и вообще согрелась, стало ей впервые спокойно и хорошо.

Вышла из храма и медленно пошла, не замечая мороза. Шла долго, не обращая внимания на озябшие руки, — даже варежки не надела. И думала. О чем? Трудно сказать. Шла как заторможенная, сама не своя. Доехала до дому и в ту же ночь в голове что-то перевернулось.

Нина стала ходить на службы.

Катя видела перемены в матери и пугалась — присматривалась к ней, но ничего не спрашивала. Кстати, о диагнозе своем Нина ей не сказала — зачем? Начнет уговаривать лечиться. Спустя два месяца Нина легла на операцию. Операция прошла успешно. Дальше было долгое лечение, реабилитация, ей объявили, что она почти здорова. И вот тогда на ошарашенную Нину нашло прозрение — как она жила все эти годы? Как относилась к бывшему мужу? Как упустила его? Почему не смогла действительно полюбить и понять? Почему не понимала, за что, господи, презирала его? Как относилась к дочери, зачем так скандалила с ней? Зачем требовала развода, не давала им, молодым, жить? Как могла она требовать, чтобы Катя сделала аборт? Как смела злиться и проклинать все и всех и саму жизнь? Единственную и неповторимую, дарованную господом жизнь! Она страшная грешница, прожившая большую часть жизни в проклятиях и обидах!

А ведь господь ей снова даровал жизнь!

Окрепнув, Нина ездила в паломничество по монастырям и святым местам. И окончательно поняла, как хочет жить дальше. Это открытие ее ошеломило и потрясло, а еще и напугало. Неужели уйдет из мирской жизни? Оставить внучку и дочь? Думала долго. И наконец решилась на разговор.

Боялась, даже была почти уверена, что дочь над ней посмеется. Но вышло не так — дочь, как ни странно, ее поняла. Сказала, что это — ее решение и ее право. И впервые за тысячу лет они обнялись и расплакались.

Через несколько месяцев после того разговора Нина уже жила в монастыре. И надо же, несмотря на все трудности и сложности, на тяжелый физический труд, на суровую и аскетичную, незнакомую и пока не очень понятную жизнь, она была счастлива — пожалуй, впервые в жизни.

С дочкой они переписывались и перезванивались, и Катька с Ксенькой раз в год приезжали в Коробейниково, хотя путь был неблизкий. И недешевый, надо сказать.

Катя закончила свой рассказ, вытерла слезы и посмотрела Кире в глаза.

— Вот так у нас получилось. Но за маму я рада.

Кира глянула на часы — как пробежало время! А она-то была уверена, что встреча их продлится от силы полчаса.

И тут на пороге возникла сонная Ксеня, Катькина дочь и Мишкина внучка.

— Мам! — жалобно сказала она. — Ты совсем обо мне забыла?

Кира во все глаза смотрела на девочку. И сердце ее падало куда-то вниз — Ксеня, Мишкина внучка, была точной копией своего деда!

«Господи, так не бывает! — думала Кира. — Просто одно лицо — карие круглые глаза, смешные брови домиком, чуть вздернутый, с красивыми ноздрями нос и вьющиеся легкой волной светло-каштановые волосы».

Катя перехватила ее растерянный и удивленный взгляд.

— Похожа?

Кира в волнении сглотнула слюну и кивнула:

— Да, да! Катя! Ну невозможно просто! Такое бывает?

Катя впервые рассмеялась.

— Видимо, да.

А Ксеня, маленький Мишка, по-прежнему стояла на пороге и хлопала сонными карими Мишкиными глазами.

— Катя! Она босиком! — с испугом выкрикнула Кира.

Катя тут же отправила дочь в кровать, но Ксенька сопротивлялась:

— Пирожные! — Глаза у нее загорелись. — Мама, хочу! — И тут же добавила жалостливым голосом: — А колбаски у нас нет?

«Господи, какая я дура — сладкого натащила! А надо было еды. Деликатесов каких-нибудь — ветчины, хорошего сыра, колбасы, фруктов. Надо исправлять ситуацию».

Ксеньку усадили за стол, налили ей чаю, и она с важным видом принялась чаевничать, осторожно поглядывая на незнакомую гостью.

— Это Кира, — сказала Катя, — жена твоего деда.

И обе, и Кира и Катя, смутились.

Наконец Кира сказала, что ей пора. Как ей хотелось погладить эту кареглазую девочку по головке! Как хотелось прижать к себе! Но оробела, не посмела.

Катя пошла ее провожать. В прихожей, пока Кира одевалась и подкрашивала губы, повисла неловкая тишина — обе снова молчали, не понимая, не зная, как все закончить и распрощаться.

Это было тягостное и затянувшиеся молчание. Первой начала Кира.

— Катя, — смущаясь, сказала она, — я так рада, что мы поговорили. Это тяготило меня. Мы должны были с тобой перешагнуть и это сделать в память твоего отца, согласна? Это так, как я чувствую. Нет, я счастлива! Мне кажется, — она на секунду запнулась, — что Мишка, то есть твой папа, тоже был бы счастлив!

Катя молчала.

— Ну мне пора, — сказала Кира. Катя ей не возразила — было понятно, что и она устала, к тому же дочка.

Катя пошла отвести Ксеньку в кровать, а Кира, оглянувшись на дверь, аккуратно подложила четыреста евро на подоконник, под цветочный горшок с засохшей фиалкой.

Когда Кира вышла за порог, Катя, закрывая за ней дверь, тихо сказала:

— Простите меня!

Киру душили слезы, и она только кивнула.

И только на улице она позволила себе разреветься. Но слезы эти были не печальные и не тяжелые — это были слезы облегчения, освобождения. Радости. Бывает же, что люди плачут от радости?

Зяблик был дома, и по его встревоженному виду было понятно, что Киру он ждал и беспокоился.

Она была страшно голодна и опять укорила себя, что не купила ничего по дороге. Зато купил Зяблик — стол был накрыт, и на нем в пластиковых контейнерах и коробочках стояли готовые салаты, пирожки и даже горячее — жареное мясо с гарниром.