Иржи Швейда - Авария

Здесь можно прожить до воскресенья.

Предписания и законы служат для обмана судей, размышлял Камил, вынимая из регистрационного шкафа всевозможные директивы, указания и важные инструкции, собрание которых накопил его предшественник и дополнил он сам за время руководства отделом; он разложил их на столе. Должна ведь найтись какая-нибудь лазейка. Какая-нибудь щель для спасительного бегства… Какой-нибудь выход… В моем распоряжении три дня, чтобы их обнаружить. Времени для спасения достаточно.

Три дня — это много. Человеку нужно есть, пить и спать. Жить, избегая лишений. Камил натянул ватник, перекинул через плечо желтую кожаную сумку для инструментов и с неожиданным ощущением легкости и независимости (никто меня нигде не ждет, да и мне самому никого не нужно, я и сам никого знать не желаю, вот только не мешало бы подкрепиться, коли уж папенька выгнал меня из-за стола) направился к главному заводскому буфету.

В девять часов тут было пусто. Вечерняя смена готовилась поужинать дома, а ночная только-только допила черный кофе в кругу семьи. Дюжина молоденьких буфетчиц в белых халатах стояли наготове за длинными, богато уставленными едой прилавками, и ответственная за смену давала им последние указания, прежде чем сюда, как обычно, нахлынет толпа.

— Вечер добрый, пан инженер. — Начальница, не скрывая удивления, улыбнулась Камилу, прервала инструктаж и прямо-таки ринулась к стойке — обслужить столь важного клиента.

Казалось, до них еще не докатились слухи о падении Камила. Он и поныне еще слыл крупным заводским деятелем.

— Все ли вы купили к праздничному столу? У нас большой выбор. — Заведующая развела руками, словно предоставляя в его распоряжение ломившиеся от изобилия полки своего магазина, единственной торговой точки в округе, открытой в любое время дня и ночи, в воскресенье и в праздники, где обладатели заводского пропуска могли, не тратя времени на стояние в очередях, обеспечить себя едой на воскресенье даже в субботу вечером. — Мы получили мясо для шницелей, вырезку, возьмите телятинки для дочки, вот, не угодно ли, яйца, молоко, взбитые сливки, дрожжи…

— Довольно, довольно. — Подняв руки, Камил небрежно попросил: — У вас тут и впрямь все есть, но мне, пожалуйста, дайте поскорее порцию ветчинной колбасы, — побольше горчицы и кусок хлеба. Умираю с голоду.

— У нас найдется кое-что и получше. Свеженькая ветчинка, яновские рогалики, — по-матерински улыбнулась она и, не дожидаясь ответа Камила, выхватила из батареи наточенных ножей длинный широкий палаш и нырнула под прилавок.

Молоденькие продавщицы лишь ухмылялись, отмечая эту необыкновенную любезность. Камил отогнал соображения насчет того, что ветчина на три кроны дороже колбасы, но поскольку в кармане у него лежало пять тысяч, а тут, как видно, он еще не утратил респекта и уважения, то небрежно бросил:

— Пожалуйста, полкило.

— Порезать? — подняла взгляд продавщица.

— Если вам не трудно…

— Какой же тут труд. Охотно сделаем.

Блестящее колесо мясорезки со свистом раскрутилось. При виде тонких ломтиков розовой ветчины, громоздившейся под диском, Камил ощутил неприятный озноб. Своих домашних он неоднократно упрекал даже за более мелкие траты. А сам сейчас набьет пузо крон на тридцать пять, не меньше…

— Мы получили «Спарту», — соблазняюще улыбнулась заведующая.

— В твердой упаковке?

— Разумеется.

Камил согласно кивнул. Павел Краус с удовольствием угостит их ветчинкой, подумал он. В качестве первого подношения…

Раз так — тогда и «Спарту», лучше пять упаковок сразу; поскольку привилегии мои теперь под угрозой, то еще и пакетик молотого кофе в альбуминовой обертке, компот, пирожные и три бутылки пива — по счастью, есть десятиградусное; сложив все покупки в сумку и став на пять сотен беднее, Камил по длинному коридору, средь удушающих испарений, поволок свои запасы в кабинет.

Плотно поужинав, он выпил две бутылки пива, остатки продовольствия сунул в холодильник и, поставив благоуханный черный кофе на стол, углубился в изучение папок с делами.

Протоколов заседаний, проходивших под девизом «Разделяй и властвуй», практически не существовало. Наверное, их можно было бы написать задним числом, но как убедишь детектива Париза, что он не мог предложить их его вниманию, потому как сразу не мог найти? Есть даже специальное определение для такого рода мошенничеств, оно звучит так: «злоупотребление». Париз во время разговора несколько раз употреблял это слово, и всякий раз его голос обретал некое легкое любовное придыхание. Париз не позволит обвести себя вокруг пальца. Если уж совершать преступления, то как следует. Сочинить просьбу об отсрочке ремонтных работ и еще сегодняшней ночью контрабандой подложить в одну из регистрационных книг у отца в кабинете. Крадучись по коридорам шестого этажа, прошмыгнуть мимо растворенных дверей сменного диспетчера, нечаянно коснуться подвешенного минимакса и, выдержав краткий бой, очутиться в руках диспетчеров. Даже если все прошло бы гладко, все равно никто не поверит. Расследование будет серьезное, потому что поведет его несгибаемый, несравненно более сильный боец. Человек, досконально знающий слабые стороны противника. Отец.

Перекидные мостки и проблески надежды на спасение постепенно исчезали. Утомленный мозг, деградировавший от бессмысленных попыток доказать свою невиновность, терял способность изыскивать решения.

Камил смел гору предписаний и положил голову на прохладную поверхность стола. Не имело смысла что-нибудь предпринимать. Первый тур проигран начисто. На суде в воскресенье он не сможет выступить в свою защиту. Он это знал. Оставалась единственная возможность. Покаяться и признать свою преступную небрежность, великодушно отвергнув предложенное место.

«Да, товарищи, я виновен. Я понимаю, что дольше работать на этом заводе не могу, и потому прошу освободить от занимаемой должности. У меня одно желание — уехать, скрыться, чихать я хотел на ваши утешения и сочувственные похлопывания, на ваш треп — пускай, дескать, забудется, а там вернешься, вот увидишь, вернешься, народ требует обманов, ну так подкормим волков, а овечку спрячем в безопасное уединенное местечко. На все на это я и на самом деле чихать хотел, но не потому, что убежден… Просто отстраненный от дел начальник штаба никогда не смирится с тем, что станет простым писарем. Отбросив неуместные чувства и соображения, он должен крепко взять жизнь в свои руки. Настоящий мужчина не имеет никакого права на излишние эмоции, а человек «ниоткуда» должен быть свободен от всякой жалости, угрызений совести и проклятущих воспоминаний».

Камил потер глаза. Слеза — след утомления — неприятно и раздражающе щекотала лицо. Он стыдился ее и злился на самого себя. Что меня тут держит, черт побери! — подумал он. Ничего. Ровным счетом ничего. Собственно, я даже рад уехать отсюда. Лишь через два года мне стукнет тридцать, а за это время с помощью исключительно конкретных планов действия я наловчусь быть абсолютно неуязвимым. Без малейших сожалений или грусти я покину всех и вся, и именно вы, судьи и отреченцы, потонете в укоризнах и скорбных воспоминаниях!