Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

А сам я все же был, что называется, в переплете…

В Ленинград я не звонил. Отмалчивался. Хотя там уже должны были обеспокоиться. Срок возвращения прошел, а меня нет. И ни слуху ни духу.

Калерия Степановна предлагала мне позвонить домой, но я отказывался. Вот куда мне хотелось позвонить, так это в ту деревню среди каштановых и дубовых лесов, где в доме с башенкой писала свои картины гибкая Виттория. Синеокая Виттория. Я не мог забыть вкус ее поцелуев. И едва удерживался, чтобы не угнать старенький пежо Калерии Степановны.

Снова зашел как-то в главный собор и услышал орган. Он ревел, как стартующая в космос ракета. Плиты под ногами содрогались. Я недолюбливал орган. А по сути, просто не слышал вживе.

Утром в прохладной после ночи кухне, наполненной ароматом свежего смолотого и сваренного кофе, Калерия Степановна сказала, что звонила Галя Люк. У нее спрашивали из Ленинграда, где Красносельцев. Калерия Степановна сказала, что он решил немного задержаться, насколько ей известно… Она так и не призналась, что он живет у нее. Ей не хотелось бы портить отношения… Здесь так все хрупко и сложно устроено… Вчера на ночь она не стала обременять поздно пришедшего гостя этим известием. Да и вряд ли он смог бы сразу хорошенько это обдумать.

Хм, да, я приплелся, точнее меня привез таксист, даже не таксист, а какой-то посетитель того бара недалеко от набережной Сены возле музея в вокзале, с которым мы набрались, но он был все-таки чуть трезвее и потому смог доставить меня на такси. Не знаю, как это случилось, что я перепил. С мужиком из бара мы изъяснялись, как дикари. Но как-то поняли друг друга. Он был учитель математики. Звали его Борис. Да, русское имя. Но сам он был чистокровным французом. Не уловил, почему его так назвали. Кажется, мать или отец симпатизировали русским. А дед — воевал. То есть не с русскими, разумеется. С немцами.

Я виновато ежился под взглядом выцветших сереньких глаз Калерии Степановны. Пил большими глотками кофе, кофе…

— Я знаю, что вам хочется… как это называется? На опохмел? — спрашивала Калерия Степановна строго. — Но вина я вам не дам. Пейте вон кофе.

— Да, превосходный кофе!.. — торопливо отвечал я, кивая.

— Дмитрий, мне кажется… Простите, конечно, что я беру на себя этот тон и эту роль, но считаю своим долгом предупредить вас.

— Да, Калерия Степановна? — заискивающе-покорно откликнулся я, честно взглядывая на нее.

— До вас многие начинали много лучше. А заканчивали — этим же. Вы же сразу ступаете на эту стезю, смею вам заметить.

— Уверяю вас, это произошло совершенно случайно! Я вовсе не склонен к алкоголизму. Мой отец вообще не пил. Мама лишь пригубливала по праздникам.

— Зачем же вы это делаете?

— Произвольно… Просто тут вообще воздух такой. Уже пьянит. Ну и хочется, знаете, как у нас говорят, продолжения банкета. Нет, Хемингуэй сказал лучше. Про праздник и все такое. Мол, фиеста. И пусть восходит и заходит солнце.

— Эх, Дмитрий… Дмитрий… Это некрасиво.

Лицо Калерии Степановны приняло такое брезгливое выражение, что я вмиг вспотел и внезапно увидел, что она вовсе не русская, ну, не украинка уже давно, — вот по этой гримасе. Это была точно стопроцентно французская гримаса.

И я стал противен в этот момент самому себе.

Ну, это обычные, в общем, чувства перепившего.

— Галя Люк просила вас позвонить ей.

Но я не хотел ей пока звонить… если только затем, чтобы передать привет Виттории и сообщить ей мой адрес.

Осторожно я стал вызнавать у Калерии Степановны точный адрес этой деревни с трехсотлетним домом. И выяснил, как она называется и где находится. Заходил-то я издалека, интересуясь садовником — ветераном алжирской войны. Калерия Степановна сказала, что это была ужасная и позорная война, как советское вторжение в Афганистан или американское — во Вьетнам. Пленных там пытали, истребляли всеми возможными способами. А, спрашивается, зачем? Все равно правда восторжествовала: Алжир свободен.

— То же у вас сейчас с Чечней, — заметила она.

Я не хотел спорить и много обсуждать это.

— Сначала все тепло относились к этим парням, что воевали в Алжире, — продолжала она. — Но потом, когда стали появляться откровения, подробности, все эти мерзости… Общество ужаснулось, и многие охладели к ним. Не знаю, как у вас с вашими «афганцами», как вы их называете.

— У нас сразу встречали в штыки, еще ничего толком не зная. Приходили ребята контуженные за своими льготами, жилье требовать, лекарства, а им навстречу лес чиновничьих копий. И рефреном, простите, по морде: «Мы вас туда не посылали!» У нас не любят всех этих льготников. Чужую кровушку лить… это ладно, а вот требовать квартиру, общежитие, пособие — не сметь замахиваться на святое!

— Боже мой! — воскликнула она, всплеснув полными руками.

В общем, план мой удался. И я собирался отправиться на такси в тот лес, где стоит деревня, поодаль замок… Решил, что моя судьба в гибких руках Виттории. На купленной карте я, правда, не сумел отыскать эту деревню. Попросил невзначай показать, где же мы проводили тот замечательный уикэнд? Калерия Степановна склонилась над картой. Водила крашеным ногтем мизинца по линиям дорог, бормотала всякие названия. Наконец уверенно черкнула ногтем.

— Здесь.

Я с жадностью прицелился.

— А… здесь… как интересно увидеть на карте место, в котором побывал.

Дорога вела на восток. Там был большой лесной массив, называемый Буа-де-ла-Бюштери. Дорога шла через развязки, мимо железной дороги, оставляя позади Версаль, городки Нофль-ле-Шато, Ле Понтель…

В Париже проходил фестиваль органной музыки, об этом мне сказала сама Калерия Степановна, услышав мой восхищенный отзыв об органе в соборе. И мы, конечно, чинно отправились с ней в церковь где-то в окрестостях Дома инвалидов. Калерия Степановна изрядно нарядилась: надела норковую шубку, слегка потершуюся, как она сама призналась по секрету, по рукавам, но если руками не разводить, а держать их поплотнее к туловищу, то никто ничего и не заметит. Я посмотрел: и точно. Шубка лоснилась и сверкала иглами под парижским солнцем. А сверху она набросила цветастую шаль — настоящий павловопосадский, как заверила Калерия Степановна, платок с бахромой. И конечно, надела свою французскую шляпку. Губы пришлось подкрасить поярче — в тон цветам на платке. На локоть она повесила сумочку. А другой рукой взялась за мою согнутую руку. Бедная Калерия Степановна. По ее признанию, она терпеть не могла органную музыку, ей это напоминало бомбежку. Но ради меня она согласилась пойти. А ведь я отговаривал! Убеждал, что и сам отыщу эту церковь, не маленький. И надо обвыкать в новой жизни. Но самоотверженная Калерия Степановна отправилась со мной, заметив, что тоже по-настоящему не слушала этой музыки… так, иногда, случайно, в том же соборе. И мы пошли. Я начал отпускать такие усики, ну, в мушкетерском стиле. Купил голландский плащ, серое кепи, другие туфли, брюки, рубашку, пиджак, кашне, зонтик. Впрочем, погода была чудесная. А все-таки зонтик я взял. Калерия Степановна удивлялась, уверяла, что ничего не будет, с утра капоты автомобилей были в инее, легкий морозец поджимал всю ночь. А сейчас все заливало солнце, окна сияли. Над Парижем простирался голубой купол. Под ногами шуршали опадающие листья платанов. И при этом на клумбах упорно алели розы, прихваченные морозцем, но живые, яркие. Да, мир был чудесен. Он всегда таков, если ты влюблен, при любой погоде, а уж в солнечном озарении и подавно.