Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

— Не-а.

— Так может, это она и есть? То есть… что ничего и нет?.. — спрашивал он. — Даже снов, — добавил он и перестал есть.

— Ну к радикальному буддизму тот американец вроде не подводил, — возразил Митрий Алексеевич. — Вообще, резон в его соображениях есть. Даже сон под вопросом…

— А Фасечка верит в сны, — сказала Валя.

— Ну еще бы, если он их фотографирует.

— А ругает попов, — пожаловалась Валя.

— Хых, они-то своего суперстара не фотографируют.

— Я полагаю, фотографии снов — это какая-то метафора у вас. Собственно говоря, изображения в церквях тоже своего рода метафора, — проговорил Митрий Алексеевич и, допив чай, полез за кисетом, трубкой. — В снах, конечно, есть какая-то надежда… Но есть ли сами сны? — спросил он с улыбкой, вставая и направляясь к выходу.

— Дядечка! — окликнула его Валя. — А ты расскажешь еще про Париж?

Митрий Алексеевич снял на ходу куртку с вешалки и ответил, открывая дверь:

— Нет, нет, на сегодня достаточно… Уж хочется по-настоящему спать.

И ночью по этой башне снова блуждали сны.

Один сон был звуковой. Только птичьи голоса. Сначала пропела чудесно иволга, за нею какие-то другие птицы. В абсолютной пустоте, черноте. Но птицы пели. Иногда притихали, а потом звучали громче, громче, как будто налетали — и снова отдалялись.

Другой сон был такой. В пропасть уходила некая металлическая конструкция, похожая и на высоковольтную мачту, и на шахту лифта. Необходимо было спуститься сквозь «слои бытия». Кто-то внушал это. Там была веревка. За нее надо было взяться и по ней быстро-быстро скользить в шахту… И вот подземелье. Открывается дверь. Появляются две крупные — в рост человека — крысы в плащах. С ними надо поздороваться. Они любезно отвечают. На книжных полках у стены какие-то древние предметы. Интересно, что это? Дождаться, когда крысы уйдут или что-то сообщат. Но они помалкивают, роются в книгах.

Еще один сон был таким. Интереснейшая книга, великолепно оформленная, огромного формата. Одна глава называлась: «О человеческом счастье». Пробежать ее глазами… Речь о том, как научиться летать, текст сопровождают рисунки младенцев, из-под лопаток у них высовываются отростки — может быть, будущие крылья? Задача была в том, чтобы накрепко запомнить эти поучения, рекомендации. Но это было невозможно.

Следующий день Митрий Алексеевич объявил банным: «Приказ гарнизону этой крепости — стирать и мыться!» И, так как все еще не было света, он завел мотоцикл и, погрузив в люльку пластиковую флягу на пятьдесят литров, съехал к реке. Да мотоцикл увяз, забуксовал на обратном пути и опять заглох напрочь. Пришлось таскать воду в ведрах, потом вызволять мотоцикл.

Погода была серенькая, прохладная, но чувствовалось: стена тепла или даже какой-то передвижной стан небесный теплых юрт и табунов из солнечных коней надвигаются громадой. А впереди уже летели и посланцы — гуси, утки, иногда журавли и лебеди.

Баньку здесь кто-то устроил прямо в конюшне кургузовской, отделил с двух сторон кладкой из старых кирпичей, сверху залатал в крыше дыры, сложил печку с встроенным железным баком, смастерил даже полати. На черных полках валялись мочалки, обмылки, ковши, алюминиевые кружки, срезанная бутылка с огарком свечи. На стене висели березовые и дубовые веники.

Баня задымила все вокруг. Митрий Алексеевич сказал, что свою одежду Вася и Валя могут замочить на ночь в теплой воде, когда будут мыться, а он им даст футболки, трико, старые, но чистые. Валя была недовольна. Она не хотела ни мыться, ни стирать. Свыклась с грязью. Вася ворчал, спорил с ней, говорил, что в башне уже дышать нечем, а сама она как чучело.

Митрий Алексеевич предложил им идти первыми на самый сильный пар, он-то предпочитает послабее, чтобы давление не подскочило. Вася толкнул Валю в бок и сказал, чтоб она самая первая шла.

— А ты, Фасечка?

Он ответил, что тоже не переносит сильного пара.

— А мы не будем сильно пар пускать, — возразила Валя. — Пойдем, Фася, мне одной там страшно.

— Возьми Бернардика, — посоветовал Вася.

— Ты чиво, Фася?.. У него и так шуба!

— Посидит в предбаннике.

— Дяденька Митрий, Фася не хочет, — заканючила Валя. — А я одна боюся… там конюшня какая большая… Пойдем ты со мной.

Митрий Алексеевич лихорадочно засмеялся и торопливо сказал, что пусть Вася посторожит у входа. Так и решили.

— Ты хорошо там мойся, — напутствовал ее Вася. — И одежду замочи. А то в Елисейские Поля не пустят…

И сидел ждал. Валя минут через пятнадцать уже выходила, правда распаренная, с мокрыми прядями волос, рассыпанных по куртке, но в своих старых штанах, да и под курткой старая была одежда. Вася на нее заругался, заставил ее вернуться буквально силой, стащил с нее куртку и потребовал, чтобы она переоделась. Отыскал на лавке пакет с футболкой и трико, что ей дал хозяин. Валя, хныкая и сопя, снимала старую вонючую одежду, под которой не было ни трусиков, ни лифчика. Вася вспыхнул, кинулся к двери, ударился лбом о низкую притолоку.

— Вот дерьмо-то! Зараза!..

— Чиво ты, Фасечка? — окликнула Валя.

Он выскочил из предбанника. Вскоре вышла и Валя.

— Ну, Фася? — спросила она. — Чиво, а?

— Ничего. А чего. Чего стриптиз устраиваешь.

— Так я жа лиф и трусья в стирку бросила! А дядечка своих не дал. Видно, у него нету.

— Хых, хы-хы, хыхы… — смеясь, Вася входил в баню.

Но снова хотел выйти за Валей. Лифчик и трусики действительно отмокали в шайке, а вот старая одежда просто валялась на лавке. И он снова чуть не приложился к притолоке, но остановился вовремя, потер лоб и передумал, решил, что сам все замочит.

Обедали они уже поздно, почти вечером. Голодные были и молча быстро поедали рис с солеными огурцами и шпротами, пили чай с молоком. После обеда Митрий Алексеевич курил на улице свою трубку. Валя просила и ей дать, но Митрий Алексеевич ответил, что ей лучше свернуть самокрутку, нехорошо все же курить из чужой трубки.

— Ой, прям, а чиво? Я не брезговаю тобой, дядечка. А я в бане помылася… Вся чистая, как снежинка, кругом.

— Хых-хы-хы, — смеялся Вася.

— Ну а из чиво вертеть-то? Где газетка?

— Газетка вредная, — предостерег Митрий Алексеевич. — Не знаю…

— Сиди ты, — сказал ей Вася. — И жди.

— Чиво?

— Того. Рассказа.

— Ах, да! Дядечка! Про Париж! Про Париж!

И вскоре они слушали сдержанный, приправленный табачными нотками голос-рассказ.

Калерия Степановна предложила мне пожить у нее. Я согласился. Обитала она почти на окраине, в старом, еще довоенной постройки шестиэтажном доме без лифта и мусоропровода, с отключающимся через очень короткое время после входа в подъезд светом. В подъезде свет отключался, а в квартире-то горел сколько угодно. Точнее, мог так гореть. Вообще-то Калерия Степановна любила жить экономно.