Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

— Куда?

— Куда, куда… зараза… Сюда. В Россию. А теперь он смотрителем у них на службе. Мне опер говорил, что у них все схвачено, в каждой, считай, деревне свое око, свое ухо. Скостят срок, улучшат условия, сиделец и соглашается сотрудничать. Ну и стучит: кто, куда, откуда. А они тут устроили перед нами спектакль. А сейчас совещаются, наверное, как нас лучше утрамбовать…

Вася и Валя молчали, слушали, глядели в окна, за одним из которых маячили силуэты людей, автомобиля.

— Зачем жа мы, Фасечка, туда лезем?

— Куда?

— Ну в Поляны те Елисейские?..

— А что, в этом болоте ждать? Когда утконос в темечко клюнет?.. Там хоть и опасно… но воздух другой, Вальчонок.

— Какой?

— Свободный.

— А мне дядечки… показалися такими ладными, Фася. Чудн ы е. С добринкой.

— Да где ты видала таких бизнесменов? Ну? Подумай. — Вася постучал себя кулаком по лбу. — Все рвут и тащат, а этот… какое-то радио, птички, музычка, стишки. Если они вообще… — Вася запнулся и выдохнул: — Не врачи!

— Вра-а-чи? — переспросила Валя и вернулась на свое место, подхватила Бернардика.

— Да. Врачи, — повторил Вася. — Всякое может быть. В одной дурке… была такая история… Бежали дурлачок с дурлочкой… А там сразу большой пруд, зараза. Все опоясывал. А он загодя смастерил плотик. Из веток, там, досточек и бутылок.

— Бу-у-ты-ы-лок?

— Ну да. А что? Пластиковые. В них объем. Если с крышкой — то непотопляемая. Японцы острова целые из них делают, сады разбивают и живут себе на плаву.

— Ху-ууугу!

— Хых!..

— Я бы забоялася.

— У них земли не хватает, — продолжал задумчиво Вася. — Им надо, конечно, уступить Луну. Ну хотя бы одну сторону. Темную или светлую, пусть решает ООН. Но это было бы справедливо. И они там, не сомневайся, все устроят, разведут устриц в тех морях и будут выращивать… этот… сельдерей с цветной капустой. Это же японцы.

— Луну? Отдать японцам?

— Да. Они больше всех пострадали от Обло-Лаяй-Баскервилей. Вот дерьмо-то какое. Или отдать им нашу Аляску. Это было бы по-честному. А то плавают на пластике…

— Фася, а что было с теми, ну, которые на плотике-то?

— С дурлаками?..

Но ответить он не успел: отъехала, просигналив, машина, и в дом вошел Митрий Алексеевич. Его тень двигалась по стенам, причудливо ломаясь. Лампа светила все ярче.

День угас и ранний вечер, старея, синел все гуще.

— Ну, друзья, а мы попьем чаю, верно? — спросил Митрий Алексеевич, поблескивая круглыми очками, снимая шляпу, куртку. — Правда, снова придется подтопить печку, электричества-то нема.

— Стрланно, — произнес вдруг Вася, поглядывая на него. — Стрланно, что вы не любите Леннона.

Митрий Алексеевич взглянул на него удивленно.

— Это почему же?

Вася опустил голову, пожал плечами.

— Да так…

— А мне дюже понравилася та бабенка-то, ну, которая на севере пела-то, — призналась Валя.

Митрий Алексеевич, щепавший полено большим тесаком, кивнул.

— Боб с Лией шарят повсюду, выискивая что-нибудь такое… Жаль, что ты сама не попела для Севы.

— Вот еще… Ху-ууугу! — ухнула по своей привычке Валя.

Митрий Алексеевич чиркнул спичкой, и его лицо, очки озарились багровым пламенем, даже как будто заросшие черными волосками щеки и подбородок затрещали.

— Но я для вас могу попеть, — сказала Валя. — Хотите?

Вася укоризненно взглянул на нее. Но Митрий Алексеевич кивнул, и она уже начала облизывать губы, настраиваясь.

— Глотку ба смочить, — пробормотала.

— Вон, молока выпей, — сказал Митрий Алексеевич.

И Валя пошла и налила себе молока, коснулась края стакана. Снова молоко казалось просто висящим, парящим у ее лица. Вася засмотрелся и даже дернул себя за вихор.

Валя почмокала, вытерла полные губы, оглянулась на Васю, потом отвернулась к окну и запела:

— Ай же ты, Кирик младенец / Трехгодный без двух месяцей / И мать твоя Улита! / И нашли этого Кирика младенца / У Максимьяна-царя во граде, / Во соборной церкви апостольской / Против Петра и Павла. / Читает книгу Кирик младенец / Трехгодный без двух месяцей, / И стоит тут его мать Улита. / Приходят злы мученики царя Максимьяна, / Говорили Кирику младенцу: / «Ай же ты, Кирик младенец / Трехгодный без двух месяцей / И мати твоя Улита! / И ты поверуй во веру нашую, / Поклонись нашим богам-идолам». / И говорил-то Кирик младенец: / «Ай же вы, злы мучители Царя Максимьяна! / И не поверую я в веру вашую, / И не поклонюсь я вашим богам-идолам. / Какой ответ со первого дни, / Такой ответ и до последнего дни». / И взяли эты злы мучители / Кирика младенца / Трехгодного без двух месяцей / И матерь его Улиту… — тут ее голос прервался.

— Хых!.. Ребенку два года и десять месяцев, — прокомментировал Вася, — а он шпарит, как партизан на допросе.

Валя посмотрела на него.

— Он же Кирик, святый, и мама его Улита святая странница, — сказала она.

— Откуда все-таки ты все это знаешь?

— Поживи на соборе, и не то узнаешь, — сказала Валя.

Вася глядел на нее с подозрением.

— У тебя память, как у Рихарда Зорге, — пробормотал он.

— Это все Мартыновна, — снова сослалась на жительницу Соборной горы Валя.

Но сейчас для Васи это прозвучало как-то неубедительно. Он все пристальнее вглядывался в лицо, наполовину темное, наполовину освещенное лампой, в черные глаза, черные и багряные губы, угольные волосы. И она померещилась ему участницей какого-то спектакля, все идущего в радиоэфире, в неведомом эфире неведомого радио, неизвестно кем поставленного и — главное — зачем.

— Что же было дальше? — с любопытством спросил Митрий Алексеевич, сидя у печки с чайником на плите.

Валя взглянула на него, помолчала и снова запела слабоватым, но довольно мелодичным и каким-то теплым молочным — от козьего молока, что ли? — голосом:

— Повели к Максимьяну-царю ко мучителю. / Говорил Максимьян-царь: / «Ай ты, Кирик младенец / Трехгодный без двух месяцей / Й мати твоя Улита! / Ты поверуй в веру нашую / И поклонись нашим богам-идолам». / Й говорил ли Кирик младенец / Трехгодный без двух месяцей: / «Ай ты, Максимьян-царь! / Не поверую я в веру вашую! / И не поклонюсь я вашим богам-идолам; / Какой ответ со первого дни, / Такой и до последнего дни». / Возъяровался Максимьян, царь-мучитель, / Приказал своим злым мучителям: / «Вы возьмите, мои злы мучители, / Кирика младенца / Трехгодного без двух месяцей / И матерь его Улиту / На воде топить». / Кирик младенец на воде гоголем пловет, / Гоголем пловет — голова вверху, / И сам стих поет херувимский; / Голос у него по-архангельски. / Разъяровался Максимьян, царь-мучитель, / На того ли Кирика младенца / Трехгодного без двух месяцей / И на матерь его на Улиту. / «Ай же вы, мои злы мучители! / Вы возьмите Кирика младенца / Топором рубить». / И… и начали его злы мучители… — Валя дотронулась до губ и тихо закончила уже под дребезжание чайника на плите: — Топором рубить… / Во топоре все лезья приломалися… Больше не буду петь.