Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

— Ты что, совсем сдурела? — ответил Вася. — Я от попов и бегу. Поп Никита меня засудить хочет. Объединился со следаком Мирзоевым. Следак — морда нерусская, наверное, мусульманин, а туда же, в одну дуду с батюшкой, мол, как это так я смею говорить про ихнего боженьку? Про Иешуа этого.

— Это который?

— Ну, ваш Иисус Христос собственной персоной.

— Ой! — воскликнула Валя и прикрыла ладонью рот.

— Проклятье…

— Не говори так, Фасечка, — попросила Валя.

— Дышать нечем! — ответил в сердцах Вася. — Как в склепе. Вся эта ваша религия — замогильная. Ну и кадите себе мертвечиной в церкви, чего всю страну в склеп-то превращать? В морг православный, да хоть и католический, любой. Дайте воздуху. Пошли прочь. Не верил и не верю. Так хочу. В этом моя свобода. Так у меня сердце бьется.

— Ну, Фасечка…

— Так нет же, агрессоры в рясах снуют всюду, зараза, в школы прутся, в политику лезут. А какая должна быть политика церкви? Ну ведь как дважды два: любите друг друга, да? И все. А разве любовь в этих ряшках в рясах? Да ты видела хотя бы взгляд вашего патриарха? Это же генерал натуральный. Маршал. Только со слащавостью.

— Фасечка!..

— А что? Маршал и есть. И за ним воинство. Ведь дело-то кровавое, как о том проповедовал Михайла Александрович, Бука, ибо в жертву приносится человечество ради ненасытного божества. Сколько было костров, пыток, а? И все ради Христа. Ну? Цирк! Он же про любовь, а эти — дубиной, огнем. Шизофрения вселенская — вот что такое ваша религия! Ладно, ладно, сейчас обходятся без этих-то страстей. Но война продолжается — со здравым смыслом, война за умы и сердца, а в конечном счете — за бабки, бабки! Баксы! Хыхыхы!.. А там, где борьба за бабки, там и кровь. Ведь что такое золотой запас России, Вальчонок? Что такое все эти заводы, нефтяные потроха, золотые россыпи? Это наша кровь. И кровь тех, кто был раньше. Твоих дедов и бабок, и моих, хотя я и не знал их. Так почему это все должно принадлежать вашей поповской верхушке? Или кремлевской? Попы есть пауки. Так говорил Бука.

— Отец Григорий не такой, — тянула свое Валя. — У него огород, яблони и вишни, пасека. А ездиет он на мотороллере. Дни свои проводит в трудах, — продолжала она. — И ездиет по деревням, соборует какую старушку, или так, освящает чего-нибудь, говорит слова чистые, всем помогает. Я о нем слышала от людей, что в собор-то приходят из разных мест. Его любят. Хоть один поп соборный и говорил, мол, дескать, ага, необразованный этот Григорий, темный, шофер да и только.

— Шофер?

— Он раньше токо шоферил, на грузовике, што ль. Возил там в колхозе картошку, ну, всякое разное. И лихоманка с ним приключилася. Трясун напал. А скорее всего недобрые напустили.

— Вальчонок, ну ты и впрямь темнота. Смеешься, что ли?

— Откудова я знаю. Всяко бывает. У нас соседка была бабка Зинка, про нее говорили, подколдовывает. И раз бабушка глядь, а та — шасть с нашего двора, от Марты, и та слегла, не встает, помыкивает. Тогда смекнули, эге, ну-ка, и позвали батюшку Михаила, тот окропил, молитву воздвиг, и все, Марта повеселела, встала, снова доится.

— Хыхыыхы, — с возмущением засмеялся Вася. — Хы-хы-хы!..

— А Григорий шофер начал чахнуть, бледнеть, худеть. Трясется и трясется. Врачи от него отказ сделали. Помирай, мол, дескать, ага. И тут к нему явился монах в желтом.

— Взаправду или как?

— В видении. Или во сне. Но бывают сны, как видение. И он сказал ему…

— Кто кому? — переспросил Вася, выгребая на середину, вытягивая шею, чтобы лучше видеть мокрые апрельские поля.

— Монах тот Григорию. Иди, говорит, в церкву и молись. И пропал. А Григорий так и сделал все ж таки, хоть и неверующий был совсем, как вот и ты, Фасечка. Да уже помирал ведь. И враз трясун сняло. А там и тело окрепло. И глаза прояснились. И выздоровел. Так и приклонился к церкви. И вдруг ему священник и сказал: да пора тебе уже и самому священнический сан принимать. Так и стал батюшкой Григорием. Это Мартыновна все вызнала.

— А, какие-то темные сказки.

— Ну правда же, Фасечка! — возмутилась Валя.

— Ну присказки. Вот со мной ничего не случалось никогда. Я и не верю. А верю Буке с Кропоткиным и собственным глазам. Да и не верю, а просто — знаю. Знаю, что они правы. А это все, что ты тут разводишь на киселе, — мутная пропаганда Обло-Лаяй.

Валя даже отшатнулась, так, что и лодку качнула.

— Чего удивляешься? Религиозный маразм на руку Обло-Лайе. На лапу, хыхыхыыхыы… Ведь тот, кто верхом, — не менеджер, скажем, высшего звена, а священный государь. Всякая власть — от бога. Да? Удобно же. Только куриных мозгов не хватает сообразить, что тогда и власть Адольфа Гитлера оттуда же. От того же, так сказать, субъекта. Или не субъекта? Что это вообще такое?.. Никто не знает. Вот ты, Вальчонок, знаешь, можешь сказать по-русски?

— Что, Фасечка? — подавленно спросила Валя.

— Что это такое ваш, ну, господь бог всевышний? Скажи так, чтобы я, дурилка картонный, врубился, понял. А то все трындят, галдят, как белены объелись, бог-бог-бог. Поэты стихи пишут и пишут, особенно сейчас, как с цепи сорвались: бог-ангел, тю-тю-тю, слюни сладкие до пупа. Поклоны бьют. Свечки ставят. Морозко и тот со свечкой, глазки свои хладные потупил, стоит, бороду из ваты чешет, микрофончики в ней, как блохи. В январскую стужу очереди за водой. Потом, там, на поклон всяким костям, тряпкам, иконам. А что такое это, ну одним словом, а? а? Вот скажи мне сейчас же, не раздумывая и не придумывая. Ну?! Ну!

В глазах Вали как будто свет пошел сквозь кофейную гущу. И она ответила:

— Семьдесят Второй!

Вася в замешательстве перестал грести.

В глазах Вали стояли слезы. Вася хотел уточнить, но тут донеслись странные звуки — как будто войско писарей приближалось, верхом на своих столах с писчими приборами да бумагами, и допотопные перья в их руках скрипели, выводя некие письмена. Вася озирался. Валя задрала голову, смахнула с ресниц слезы. И наконец они увидели в небе сдвоенные два треугольника птиц.

— Лебеди? — подал голос Вася.

— Не-а, — откликнулась Валя.

— Ну не утки же…

— Это гуси, — определила Валя, тихо улыбаясь.

— А мне тут сон был про лебедей… — проговорил Вася.

— Они кричат по-другому, — сказала Валя. — Вот тебе и сорок калик со каликою.

— А, те страннички, — вспомнил Вася.

— Это уже иная еще песнь, — сказала Валя.

— Споешь?

— Не-а, очень уж долгая, да я всю и не взяла в толк, в память. Там про то, как собрались калики перехожие эти из пустыни Ефимьевой, из монастыря, да и пошли в Ерусалим с посохами. Там в пути под Киевом им князь Владимир, што ли, попался… — И Валя негромко запела: — Ездит он за охотою, / Стреляет гусей, белых лебедей, / Перелетных малых уточак, / Лисиц, зайцов все поганивает. / Пригодилося ему ехати поблизости. / Завидели его калики тут перехожие, / Становилися во единой круг, / Клюки-посохи в землю потыкали, / А и сумочки исповесили…