Андрей Бинев - Тихий солдат

Павел подумал, что в этой командировке он столкнулся с какой-то особенной породой людей – то маленькие, щуплые, то смешные, зубастые, как зайцы, а все люди цельные, крупные по существу. Словно, у них гнездо тут. Он почувствовал себя неуклюжим гигантом среди них. Когда-то, очень давно, еще в школе, он читал книгу о великане Гулливере. Там малюсенькие человечки одолевали гиганта и обводили его вокруг своих крошечных пальцев. Но те были злобные, а эти свою злость вырастили не на пустом месте; не из-за роста, не из-за своего природного размера лютовали и воевали, а потому что их к этому подвела несправедливость, исходившая от другого гиганта, ворвавшегося к ним среди бела дня на своих танках, пушках и самолетах. И вот теперь они на него наседают, и останавливаться не намерены, пока не дойдут до его черного логова и окончательно не повергнут его. А потом они опять станут безобидными человечками, вернутся к себе и будут стараться жить так, как жили. Хорошо ли жили, сытно ли, счастливо, никому не скажут. Будут себе тихо сопеть под курносые носики. Так и останутся незаметными, тихими, беззлобными. А пока война, и они на ней маленькие солдаты.

…По тылам Олесь Гавриилович вел разведчиков очень ловко, ни разу не выскочив на немцев. Слышали, правда, пару раз несколько орудийных залпов.

– Пристреливаются, гады! – сказал один из разведчиков, прибывших сюда с Павлом, – Ориентиры меряют… У них тут, похоже, пехоты почти нет. Берегут своих, черти!

Павел вспомнил, как обстреляли свои же орудия штрафную роту, вновь ясно увидел командира и ординарца-русина, замерших в одинаковых неприличных и от того еще более страшных позах, в которых их застигла смерть. Они тогда, штрафники, и были ориентирами для своей же артиллерии, их всех положили на жертвенный алтарь той маленькой победы. Сердце облилось кровью. Павел тряхнул головой, отгоняя навязчивые образы, влитые в его память, как будто в форму для металла.

Шли по лесам, чуть углубляясь в чащу. Под Олесем Гавриловичем бойко гарцевал молодой, породистый конь, донской скакун. Мальчишка ехал на нем без седла. Говорил, что ни разу с седлом не ездил и потому не привык.

– Коню так лучше, – уверенно рассуждал Олесь Гаврилович, – Спину ему не трет. Он как вольный! А воля для коня – главное! Отец так говорил: если тебя вольный конь слушается, значит, ты все правильно делаешь, значит, ты с ним одной породы. Не предаст, из беды вынесет, как самого себя.

Павел думал, что мальчишкой руководит кто-то невидимый, далекий и мудрый. Это даже не дух его отца, а что-то большее – объединяющее все духи ушедших и живые души разом. Он тут же вспомнил о Смирницком и его рассказ о встрече с немецким пастором в сорок первом, под Москвой. И там кто-то невидимый, далекий и мудрый, помог им, врагам, счастливо разъехаться в разные стороны, да еще помочь друг другу там, где всякая помощь каралась смертью и называлась предательством.

«Есть ли, нет ли такой мудрости вне нас, неизвестно никому, – решил про себя очень давно Павел, – но верить в нее…, нет, даже веровать…обязан каждый. Тогда она будет общей для всех! Деваться ей тогда некуда!»

Потом эта мысль куда-то провалилась, утонула под спудом ежедневных и даже ежечасных на войне натужных дел. Но все же была, все же журчала где-то очень-очень глубоко в душе.

Мальчишка гнал без устали, в серой холщовой рубашке, в серых же коротких штанах, на ногах у него были небольшие мягкие сапожки, черные, мятые, с еле заметными каблучками, а за худенькими плечами болтался тяжелый немецкий шмайсер. Черные волосы, черные глаза и черные сапожки как будто замыкали Олеся Гаврииловича в какой-то правильный круг, внутри которого была детская и недетская одновременно душевная мякоть. Только шмайсер нарушал эту естественную гармонию, но болтался он на мальчишеском теле, как очень временная вещь, от которой легко и быстро можно когда-нибудь избавиться.

– Я ветеринаром стану после войны, как Адам Яковлевич, – уверенно заявлял мальчишка, – Хорошее дело. Звери как рождаются с добром в душе, так и живут с добром до смерти. Их люди не могут испортить, даже если очень захотят. Они сильнее людей.

Эта мудрость поразила Павла своей неизысканной прямотой, окончательной в своей неопровержимости. Она ведь лежала на самой поверхности природной сути всей жизни, и пронизывала эту жизнь насквозь, не смешиваясь ни с какими другими философиями. Почему мальчишка, маленький, худенький, не имеющий ничего, кроме холщовой рубахи, холщевых штанов и кожаных сапожек, это знал уже с рождения, а он, сильный, ловкий, хитрый воин только сейчас или, быть может, чуть раньше, когда Георгий Ильич говорил с ним, дошел до этого? Почему ни он, ни те, кто пришел сюда насиловать и убивать, и даже те, кто был с ним рядом всю его солдатскую жизнь, этого не знали? Или скрывали? От себя, от него? А ведь так все просто! Родиться с добром в душе и донести ее до смерти, без натуги, без смешивания с грязью предательства, жадности, неумной страсти к безграничной власти над людьми!

Но сейчас это мешает, думал Павел, сейчас ни в коем случае нельзя расслаблять себя, потому что вокруг враг, и бродит еще где-то по земле то чудовище с пятнышком на виске, которое предало двадцать разведчиков под Ровно и из-за которого погиб его односельчанин Куприян, и многие, многие другие. Вот найдет, рассчитается, и тогда пусть все будет так, как этот славный мальчишка думает.

…Карта немецких офицеров почти полностью подтвердилась – не то немцы не придали значения ее утери, не то не успели что-то изменить, не то и у них бывают в командовании дураки и бездари.

Павел ранним утром следующего дня, оставив у Желтовича весь отряд, пустился на своем терпеливом «монголе» в обратный путь в пятую кавалерийскую дивизию. С собой у него были и эти карты, и другие, и какие-то особые донесения начальнику разведки Калюжному от Адама Яковлевича.

На втором часу пути Павел наскочил на немцев. Четыре мотоцикла с колясками и с полным экипажем, подняв пыль, уткнулись прямо в морду «монголу» на одном из, казалось бы, невинных грунтовых перекрестков, где вообще никого встретить было нельзя неделями – сёла далеко, военные стояли в стороне – километрах в двадцати отсюда. Немцы замерли на мгновение, пораженные встречей, и Павел остановился изумленно, как будто не людей встретил, а нечто потустороннее. Он тут же развернул своего «монгола», нырнул в чащу. Немцы стали преследовать, но «монгол» шел так уверенно и так необыкновенно точно обходя частые стволы, что Павел лишь отдался его звериному чутью и буквально лег на короткую, сильную шею. Немцы начали стрелять, когда поняли, что в лесу им не догнать коня и всадника. Пуля скользнула по левому плечу, сорвав погон и выбив кусок мяса. Кровь полилась по локтю, по спине, жгла свежей болью. Павел сорвал с головы пилотку и прижал ее к ране, мгновенно напитав кровью. Но останавливаться даже для перевязки было нельзя. Только через пятнадцать минут, когда рычания моторов уже было не слышно, Павел повернул лошадку в глубокий овраг, остановил ее там и тут же, выскочив из седла, сорвал с себя промокшую насквозь гимнастерку. Он оторвал низ исподней рубашки и как мог перетянул все еще кровоточащую рану. В голове гудело, видимо, от большой потери крови, но боли он уже не чувствовал. Рука онемела до локтя, ничего не ощущали и мышцы груди слева.