Андрей Бинев - Тихий солдат

– Ты это…, не знаю, как звать-величать, – отвернулся вроде бы от товарищей старик, все же продолжая на всякий случай косить недоверчивым глазом в их сторону, – Ходил тут к ней Сазан…, старший участковый Сазонцев, значит. Хотя он мужик женатый, и сын у него…

– Причем здесь сын?

– Как причем! Сазанов сукин сын ейную законную площадь и занял… Папаня помог. Женится, вроде, гаденыш! Может, нальют по случаю свадьбы-то…

– Так где сейчас Кастальская? – раздраженно оборвал его Павел.

– Где, где! В Караганде! – рассердился на окрик Павла старик, – нетути ее! На вахте она, в сельхозакадемии имени академика Тимирязева. В общаге. Работает тама.

– Как найти эту общагу? – Старик попытался уйти, но Павел схватил его за отворот рваной телогрейки и чуть приподнял.

– Чего хватаешь! – старик вырвался, грубо отбив его руку, – Не родной, кажись! Дал копейку, а обнимается как на рупь!

Павел бросил чемоданчик к ногам и быстро вытащил из кармана кошелек – черный потертый кожаный мешочек с металлическими шариками сверху, захватывающими друг друга. Он выдернул оттуда скомканный рубль и приподнял его над головой.

– Скажешь, дам!

Глаза старика сверкнули алчным огнем.

– Я скажу! – оттолкнул старика тот, у которого поначалу была зажата между ног шапка-треух.

Он уже беспокойно тискал ее в руках.

– Я тама в сторожах раньше работал…, на автобазе…, рядом, – он явно торопился, чтобы Павел не передумал.

Его темные, чуть раскосые глаза не отлипали от мокнувшего в руке Павла рубля. Лицо его было морщинистым, старым, но в то же время без возраста, пропитым и нервным. Ему можно было дать и сорок пять, и пятьдесят пять, и даже много больше. А можно было подумать, что еще и сорока нет – просто поизносился, опустился до самой крайности жалкого человеческого существа, потерял всё – от имени до возраста и, наверное, даже пола, потому что глаза у него были бабьи, просящие, слезливые.

– Ну! – Павел склонился над ним и опустил рубль ниже.

– Аллея там …как ее…эта…Лиственничная… Вроде…улица такая… Ты это…от Савеловского вокзала до Петровско-Разумовской платформы…на электричке. Выйдешь с нее и в сторону моста, потом сразу бери направо, к аллее, значит. Четвертое здание от моста, трехэтажное, серое, углом стоит. Оно последнее по счету. А за ним уж наша автобаза…, грузовик там еще на углу стоит уж лет пять…, гнилой. Там она…, твоя Марья Ильинична, точно! Богом клянусь! Ну, дай рубь-то! Обещал же!

Павел сунул ему в немытую ладошку рубль, потом брезгливо и в то же время с жалостью посмотрел на всех троих. А они уже опрометью кинулись со двора, чтобы поскорее оббежать дом и попасть в магазин со своим неожиданным уловом. Не каждый день им так везло на щедрых людей.

Старик вдруг обернулся и крикнул:

– А законная жена Сазана, Лилька, тут, однако, продавцом …, во вредном цехе. Сперва скандалила всё, грозилась Машке рыло начистить, а он Лильке сам рыло начистил, теперя как шелковая!

Молодой бродяжка схватил старик за рукав и, потянув, засмеялся:

– Ага! Шелковая! Рыло ей начистил…, а она тебе вчерась, освободителю Праги, черенком от лопаты по жопе-то как саданула!

Старик обескуражено почесал затылок, робко усмехнулся:

– Было! Бутылку отняла…, «Солнцедар». Говорит, я спёр! А чего спёр-то, она ж с трещинкой на горлышке была…, капала даже, как с конца…! Кто ж ее купит-то! Ты, орет, сам расколотил, чтобы упереть… Ну не сволочь?

Его товарищи уже скрылись за углом, но старик все не уходил. Он как будто не решался сказать еще что-то. Потом отчаянно махнул рукой и торопливо, семеня на полусогнутых ногах, вернулся к Павлу:

– Слышь…, браток…, ты это…фронтовик?

Павел хмуро кивнул. Старик с жалостью покачал головой:

– Эхма! Вон оно как обернулось-то! Сперва герои, герои! А теперя героя по жопе черенком всякая тыловая, жадная крыса запросто…! Торгашка херова… Ты это…они у Марьи Ильиничны квартиру-то отняли…, для своего выродка. Этот Сазан к ней сначала клеился, а потом…говорит…она, вроде, пьяница…, выселить, мол, ее надо…! А она не пьяница! Вот те крест! Нормальная баба…, ее тут все уважали… В общаге она теперь, и работает там вахтером. Я ее надысь видал. Приезжала чего-то…документы какие-то в ЖЭКе брала, что ли? В сумочку их и почапала. Я ей говорю, дай на опохмелку, как человека прошу… А она сперва зырк на меня и ходу! Потом остановилась, поглядела и дала рупь, вот как ты. А глаза…глаза-то на мокром месте! Я ей говорю, давай …выпьем, …поплачь, мол, мы поймем… А она только рукой махнула и всё! Какая же она пьяница! Хорошая она баба. Это я тебе точно говорю, как фронтовик фронтовику. Ты не сумлевайся, брат!

Старик тяжело вздохнул и тут же, будто опомнившись от своей неожиданной сентиментальности, вздрогнул. Его глаза вновь сверкнули каким-то дьявольским нетерпением, и он засеменил за давно убежавшими товарищами.

Тарасов еще раз бросил тревожный взгляд на окна и быстро, размашисто зашагал к станции «Рабочий поселок», с которой только что пришел в этот темный, сырой, чужой двор. В голове стучало, сердце обливалось горячей жалостью к Маше. Ему теперь казалось, что он очень вовремя явился и что надо окончательно успеть спасти ее!

Вот ведь «Страна Лимония»! Да как же она сюда попала-то! Это он виноват, он один!

Прыгая с электрички на электричку, нетерпеливо постукивая о пол в тамбурах каблуками промокших ботинок, он со страхом думал, что она может вышвырнуть его вон, и тогда ему некуда будет пойти, потому что дома он все уже сказал Кате и даже детям доложился. Вернуться туда не может ни в коем случае! Или Маша его примет, или голову в петлю! А лучше прямо под электричку! Пусть его поезд зарежет, дурака!

Ведь тот полковник …, тоже Павел…Герасимов…жив! Он больше не безымянный «Сотрудник», не лейтенант, не капитан, а целый полковник. Он у самого всесильного Суслова в личной охране, может быть, даже самый главный там! Он жив, а на месте нежной родиночки глубокий шрам, оставленный Павлом. Но главное то, что он все понял! Он тоже, оказывается, думал о жертвах, напрасные, ненапрасные и даже переживал, что не догнал убийц Ватутина. Павлу показалось, что все это вместе не давало ему покоя. Иначе бы он искал потом, после того страшного удара, Павла.

Значит, нет больше ни у кого никакой вины? Война для них закончилась? Он-то думал, что она тогда для него закончилась, в той кафельной уборной, в Кремле, а она только сейчас закончилась! Столько лет! Вот дурак! Жизнь разменял! А сколько еще осталось? Надо торопиться! И Маша тут одна, в этой Лимонии, Сазан какой-то, магазин, сынок… Свиньи эти… Да как же он ее бросил? Она его столько раз спасала, а он…, он и есть первая свинья!

Ноги несли его так стремительно от платформы Петровско-Разумовской, что он уже через несколько минут, запыхавшись, отсчитывал один массивный серый прямоугольник дома за другим, стоявшие тылом к заплаканной, размокшей Лиственничной аллее. С другой ее стороны чернели опытные поля, огороженные колючей проволокой с капельками воды на кривых остриях.