Андрей Бинев - Тихий солдат

Листопрокатный цех, в котором работал Павел, был тут же рядом. Его жар метался в огромном, всегда обжигающе горячем помещении, будто пытаясь обогнать своей насыщенностью невообразимый шум, производимый огнем и металлом. Ощущение иного мира, пылающего, как солнце, охватывало каждого, кто оказывался внутри. Непривычный человек испуганно замирал на пороге, широко раскрыв рот, пытаясь вздохнуть, захватить побольше воздуха, но легкие тут же наполнялись жаром бушующего огня, жгучего пара и почти невидимого в ярком полыхании печей дыма, а в темя убийственно бил молотом грохот сопротивляющегося, клокочущего металла. Длинный стальной лист, раскаленный почти до солнечных температур, подхватывался вальцовщиком с гудящих вальков и бросался складальщику. Тут нельзя было зазеваться ни на секунду – сила, с которой выползал раскаленный металл и с которой он шел в мощные вальки, превращаясь в ровный дымящийся лист, могла разнести все кругом, если ее колоссальную тепловую энергию не успеет принять на себя тот, что стоит на пути у этого металла – вальцовщик.

Человек здесь преображается, оставляя за воротами все то, что должно помешать ему в этом беспрерывном жарком бою, когда любая заминка может стоить очень дорого, даже самой жизни. Павел ощущал себя тут почти также, как на фронте – хотя тогда, в разведке, его иной раз спасала лишь смятенная тишина и мучительное, до головной боли, терпение, однако в то же время требовалось такое же напряжение, та же отдача всех сил и всего житейского и боевого опыта. Теперь он дышал и жил этим, будто сам плавился в огненной ванне кипящего металла.

Даже долгое терпеливое стояние на часах в главном коридоре Кремля по своему непрерывающемуся ни на мгновение тревожному вниманию казалось ему, благодаря этому, родственным тому жару, грохоту и жгучим парам, которые теперь составляли его рабочую повседневность. Будто тогда была лишь тихая засада, которая непременно должна была вылиться в этот смертельный, знойный, во всепоглощающий бой. Он думал, что также чувствуют и другие. Однажды неосторожно высказался об этом и тут же встретил насмешливые взгляды и недоумение. К этому нестерпимому пламени, к этой безжалостной войне с раскаленным металлом каждый шел по своей собственной тропе, и не все тропы были такими скрытными и тихими, как его.

Павел вообще-то не был склонен к осмыслению героики чего-либо, и к труду относился также серьезно и хладнокровно, как и к войне, или к обязанностям государственной охраны. Он не разделял этого между собой, но все же внутри его всегда ворочалась какая-то мысль, вынуждавшая смотреть на себя не только со стороны, но и копаться в сути. То, что на первый взгляд выглядело обычным, тривиальным, в действительности оказывалось крайне важным, героическим, неповторимым. Как та же служба на часах, как тихий рейд в тыл, как мучительное терпение в засаде, как внимание в работе с огнем…

Поэтому ему было странно понимать, что кто-то мог придти в этот горячий цех без душевного порыва, а только ради материальных привилегий, как и то, что кто-то мог вступить в бой лишь потому, что не имел возможности уйти от него.

Иногда ему казалось, что в ощущениях этого, в глубинных оценках и состоит роковая разница поколений: порыв одних и прагматичный шаг других. Как будто бы делают одно и то же, а оказывается, что не только в начале, но и в конце, на выходе, разные, противоречащие друг другу сущности. Вот потому-то на него и посмотрели с недоверием, когда он попытался объяснить свои ощущения от работы с огнем в цеху. Это его отрезвило, и он в очередной раз подумал, что не сможет этого сказать больше никому – ни дома, ни здесь. Только один человек мог его выслушать и понять, поощрительно улыбнуться и ласково пригладить ему волосы. Но этого человека уже давно нет рядом, он потерял не только ее, свою Машу, но и саму возможность быть понятым, не став при этом объектом для насмешек или даже простого недоумения.

…Он надел тяжелые, брезентовые рукавицы, опустил на глаза затемненные стеклышки очков, висевшие словно забрало на козырьке серой кепки, и, привычно ухватившись за длинную ручку почти трехсаженной кочерги, подступил к раскаленному жерлу печи с бушующим в нем пламенем. Вальцовщик из предыдущей смены, веселый, крепкий парень по прозвищу «Рыжий» с красным, потным лицом, с опаленными ресницами и бровями, задорно толкнул Павла плечом и подмигнул:

– Везет некоторым, дядя! К ним гости прямо с неба падают! Небось, наградят…!

Тарасов всегда, глядя на него, вспоминал с усмешкой, что когда-то водил в тыл к немцам, в конце войны, оперативную группу, во главе которой стоял разведчик с той же кличкой. Это смешило его, потому что оба эти человека были непохожи один на другого, но в то же время что-то у них было общее: не цвет волос (потому что тот, военный «Рыжий» был вовсе не рыжим), а какая-то одинаковая манера делать трудное дело с легкостью самоуверенного дворового шалапая. И главное – дело получалось!

Павел отмахнулся от «Рыжего», но тот не унимался:

– Пал Иваныч, ты не тушуйся! К тебе, к тебе приведут! А как же! Герой, трудяга! Мы – что! Мы так, шлак печеночный!

– Иди ты! – пытаясь перекричать грохот, беззлобно крикнул Тарасов.

– Ну, ну, ну! – шутовски стал приплясывать Рыжий, – Какие мы скромные! Пойду нарежусь с горя! Эх! Ко мне подвели бы, так я б ему сразу…, прямо, как ветром дунул – даешь комнату! Женюсь, мол! Деток негде строгать, понимаешь! В общаге один справа храпит всю дорогу, как жирный кабан, другой слева всё книжки слюнявит, учится, видишь ли, а у стены, так вообще алкаш! Вонищи от него! Ужасть! Куда ж молодую невесту привесть-то! Сама-то тоже в общаге…, у них там воще по семь баб в одной берлоге…счастья ждут, дуры! Да не дождутся! А тут к тебе лично…, понимаешь…, так ты проси его! Давай, дескать, рабочему классу обещанное!

– Уйди! – вновь отмахнулся Тарасов, – Балабол хренов!

– Чего? А? – орал Рыжий, залезая ухом почти в рот к Павлу.

– Вот я тебя сейчас качерёгой промеж наглых глазенок! – засмеялся Павел.

– Неа! – Рыжий на всякий случай отскочил в сторону, – Это, дядя Паш, у тебя не выйдет! Ты ее пока, кочерёжку-то свою, перехватишь, я вона где уж буду!

Он махнул рукавицей на огромные металлические ворота с врезанной в них дверью в дальнем углу цеха.

– Поглядим, усеешь ли! – усмехнулся Павел, весело покосившись на Рыжего, и вдруг заметил его возбужденный взгляд, прилипший к чему-то далеко, в стороне от печи, от гудящих вальков, как раз у той двери в металлических вратах.

Павел выпрямился, кочерга грохнула загнутым концом о пол.

Вокруг творилось нечто непонятное: человек пять или шесть высоких, ладных парней в темных костюмах разбегались по цеху, будто хотели взять его в кольцо. Еще двое таких же втиснулись в железную дверь и замерли с двух ее сторон. Один из них что-то проорал, собрав ладони в трубу у рта.