Роберт Пирсиг - Дзэн и искусство ухода за мотоциклом [litres]

Волна кристаллизации катила дальше. Федр видел сразу два мира. С интеллектуальной — квадратной — стороны он теперь понимал: Качество — термин разъединения. Его ищет каждый интеллектуал-аналитик. Берешь аналитический нож, суешь кончиком прямо в понятие «Качество», постукиваешь — не сильно, легонько, — и весь мир раскалывается, расщепляется ровно на две части: хипповый и квадратный, классический и романтический, технический и гуманитарный. Раскол чистый. Нет путаницы. Нет грязи. Нигде ни малейшей двусмысленности — может, так, а может, и эдак. Не просто умелый разлом, а очень удачный разлом. Иногда и лучшие аналитики, ведя пальцем по самым очевидным линиям раскола, постукают так, что лишь куча мусора останется. Однако вот оно, Качество; крошечная, едва заметная линия дефекта; трещинка алогичного в нашем понятии вселенной; а постукал по ней — и вселенная распалась, да так аккуратно, что почти не верится. Был бы жив Кант. Старик бы оценил. Искусный гранильщик алмазов. Он бы увидел. Не определять Качество. Вот в чем секрет.

У Федра забрезжила мысль: он, видимо, занимается неким интеллектуальным самоубийством. Он писал: «Квадратность можно сжато и в то же время исчерпывающе определить как неспособность видеть качество до того, как оно интеллектуально определено, то есть изрублено на слова… Мы доказали, что качество, хоть и не определенное, есть; его существование можно эмпирически удостоверить в классе и продемонстрировать логически — показать, что без него мир не может существовать в известном нам виде. Остается убедиться, проанализировать не качество, а странные привычки мышления, называемые «квадратностью», которые иногда мешают нам его видеть».

Вот так тщился он отразить нападение. Предметом анализа, пациентом на столе, было уже не Качество, а сам анализ. Качество здорово и в хорошей форме. Это с анализом что-то не то, раз он не видит очевидного.

Оглядываюсь: Крис сильно отстал.

— Пошли! — кричу я.

Не отвечает.

— Пойдем же! — кричу я снова.

Он заваливается на бок и садится в траву на склоне. Я оставляю рюкзак и спускаюсь. Склон так крут, что приходится слезать боком. Когда я подхожу, Крис плачет.

— Я ногу подвернул, — говорит он и не смотрит на меня.

Когда эго-скалолазу надо оберегать собственный образ, он, естественно, лжет. Но видеть такое отвратительно, и мне стыдно, что я это допустил. Мне уже не хочется идти дальше — желание разъели его слезы, я заразился его внутренним поражением. Сажусь, свыкаюсь с этой мыслью, не отбрасывая ее, поднимаю рюкзак Криса и говорю:

— Я понесу рюкзаки по очереди. Сейчас этот подниму туда, где лежит мой, а ты останешься там ждать, чтоб мы его не потеряли. Свой отнесу дальше и вернусь за твоим. Так ты отдохнешь. Будет медленнее, но дойдем.

Однако я поторопился. В моем голосе еще звучат отвращение и негодование — Крис это слышит, и ему стыдно. Видно, что он злится, но ничего не говорит — боится, что снова придется взваливать на себя рюкзак; он лишь хмурится и не обращает на меня внимания, пока я перетаскиваю рюкзаки наверх. Теперь надо таскать за двоих, но досаду я вытесняю, осознав, что на самом деле работы не больше, чем раньше. Работа бывает лишней только в смысле достижения вершины, а это у нас цель номинальная. В смысле же подлинной цели это нескольких лишних хороших минут, тик-так — выходит то же самое; и даже лучше. Медленно карабкаемся вверх, негодование испаряется.

Следующий час мы медленно перемещаемся все выше и выше; я по очереди переношу рюкзаки к истоку ручейка, который давно заметил. Посылаю Криса принести воды в котелке; он уходит. Вернувшись, спрашивает:

— Почему мы остановились? Пошли дальше.

— Это, наверное, последний ручей, Крис, дальше их долго не будет. К тому же я устал.

— А почему ты устал?

Он хочет разозлить меня? Удалось.

— Я устал, Крис, потому что несу рюкзаки. Если ты спешишь, бери рюкзак и иди вперед. Я догоню.

У него в глазах снова проблеск страха. Потом Крис садится.

— Мне это все не нравится, — произносит он почти в слезах. — Ненавижу . Жалко, что пошел. Зачем мы вообще сюда поперлись? — Он плачет. И сильно.

Я отвечаю:

— Ты и меня заставляешь об этом пожалеть. Лучше съешь что-нибудь.

— Ничего я не хочу. У меня живот болит.

— Как угодно.

Он отходит, срывает травинку и сует в рот. Потом садится, уронив голову на руки. Я готовлю себе обед, ложусь отдохнуть.

Когда я просыпаюсь, он по-прежнему плачет. Некуда уйти ни мне, ни ему. Делать нечего, придется лечить ситуацию. Но честное слово, я не знаю, какова она, эта ситуация.

— Крис, — наконец говорю я.

Не отвечает. Я повторяю:

— Крис.

По-прежнему нет ответа. Наконец он агрессивно произносит:

— Чего?

— Я хотел тебе сказать, Крис, — не нужно ничего мне доказывать. Понимаешь?

Его лицо озаряет вспышка подлинного ужаса. Он яростно дергает головой. Я говорю:

— Ты не понимаешь, о чем я, да?

Он все так же не смотрит на меня и не отвечает. В соснах стонет ветер.

Ну, я не знаю. Просто не знаю, что это. Не только угроза бойскаутскому самомнению так его расстраивает. На нем плохо отражается какая-то мелочь, и это конец света. Пытается что-то сделать, не выходит — и тут же взрыв или слезы.

Я ложусь на траву, отдыхаю еще. Может, мы оба сдаемся, потому что нет ответов. Я не хочу идти вперед: впереди, похоже, ответов тоже нет. И позади нет. Просто боковой дрейф. Вот что между нами. Дрейфуем вбок, ждем чего-то.

Позже я слышу, как он шарит в рюкзаке. Я переворачиваюсь, а он зло смотрит на меня.

— Где сыр? — спрашивает он. По-прежнему агрессивно.

Но я не поддамся.

— Угощайся сам, — говорю я. — Обслуживать тебя не собираюсь.

Роется в мешке, находит сыр и крекеры. Я протягиваю ему охотничий нож — намазать сыр.

— Я думаю, Крис, нужно сделать так: я положу все тяжелое к себе, а легкое — тебе. Так не придется ходить туда-сюда с двумя рюкзаками.

Он согласен, настроение улучшается. Кажется, для него этим что-то решилось.

Мой рюкзак теперь, должно быть, фунтов сорок — сорок пять, и через некоторое время устанавливается равновесие: где-то вздох на шаг.

Мы подходим к подъему еще круче, и оно меняется: уже два вздоха на шаг. На каком-то участке склона доходит до четырех. Огромные шаги, почти вертикальные, надо цепляться за корни и ветки. Вот дурак — надо было предвидеть. Вот и пригодились осиновые палки — с палкой Крису идти интереснее. С тяжелым рюкзаком шагаешь неустойчиво, а посох не дает опрокинуться. Ставишь ногу, ставишь посох, РЫВКОМ подтягиваешься вверх, делаешь три вдоха, ставишь другую ногу, ставишь посох, РЫВОК вверх…

Не знаю, хватит ли меня еще на шатокуа. Обычно днем, примерно в это время у меня путаются мысли… ладно, еще один обзор, и на сегодня довольно…