Пётр Алёшкин - Петр Алешкин. Собрание сочинений. Том 3

— Смотри ты, крошечный арбузик, а сладкий какой, аж сам тает!

— Сорт такой… Племяннички выращивают…

— Я возьму парочку детишкам. Уж больно они хороши. Ты, бабуль, не против, а?

— Бери, бери! — снова засуетилась старушка, выбрала два арбуза покрупней и подала Киселеву.

Тот положил их рядом с собой на стол и потянулся к бутылке. «Вот нахал!» — думал Авдеев, все больше удивляясь низости Киселева.

— Бабуль, может, трахнешь с нами грамм сто?

— Вы пейте, пейте… куда мне. — Старушка встала и вышла.

«За деньгами, наверно — догадался Авдеев. — Ограбили бабку… Она сама, видать, перебивается, а мы… Тут всей работе–то красная цена двадцать рублей!» Но Киселеву он не успел сказать об этом. Старушка вернулась быстро и протянула им пять красных бумажек, развернутых веером.

— А это что? — переспросил Киселев, как будто ничего не понимая.

— Вам… за труды. — растерялась старушка.

— Мы в расчете. Бутылка–то пять рублей стоит?

— Пять…

— Ну вот! Мы за пять и подряжались!

— А Эммочка пятьдесят называла…

— Она ошиблась. Я ей сказал за пять, а она, видно, решила, что за пять червонцев. Все в порядке, бабуля! Спасибо за арбузы… Нам пора!

Утром Авдеев на работе переодевался один. Из открытой двери соседней комнаты, где была раздевалка столяров и плиточников, доносился голос Киселева. Потом послышался хохот. «Снова что–то заливает!» — начал прислушиваться Авдеев.

— Я Авдееву шепчу, — рассказывал Киселев, — «бабки» в карман — и гони! Я с ней добалабонился… Авдеев замялся перед Эммочкой, так и так, мол, говорит, спасибо за ужин, я тороплюсь, меня девка ждет — и к двери! А я ей, мол, мне торопиться некуда, посидим давай, побалдеем… Она расцвела, коньячишко на стол: Только расселись, слышу, кто–то в двери ключом шебаршит. Эммочка как вскинется! Муж! — Киселева прервал хохот. Когда отсмеялись, тот продолжил: — Какой муж? — шепчу, а самого трясучка за колени взяла. Ну, думаю, влип! И с софы! А тут муж входит — лоб огромный! Глянул на софу, глянул на стол — и ко мне…

И снова хохот на весь дом.

Помидор сквозь смех спросил:

— Эммочка здесь работает? Покажешь?

— Нет, — ответил Киселев. — Она к подруге приходила. Ну и увидела нас! И пригласила!

Авдеев переодевался, улыбаясь, и подумал: «Ну, трепло! И они верят его сказкам!» Но когда он вошел в комнату столяров и взглянул на Киселева, опешил от неожиданности. Щека его была исцарапана.

— Кто это тебя так, а?

— Что же ты друга одного бросил, — хохотнул Помидор. — Видишь, как его отделали!

Авдеев не знал, чему верить. Уходили–то они вместе и в автобус садились вместе. Откуда же царапина? Потом догадался и, когда они остались одни, спросил:

— Это тебя так жена угостила, да?

— Она… Поздно, говорит, пришел. Не поверила, что мы у старушки халтуру делали. Съездила по щеке, а ногти длиннющие…

Он ее сразу узнал. Сразу! Вошел, увидел за секретарским столом и растерялся. Потом быстро направился к двери кабинета начальника треста.

— Минуточку! Минуточку! — остановила она Лыкова и оперлась руками о стол, намереваясь вскочить и преградить ему путь в кабинет, если он сделает хоть один шаг.

«Не узнала!» — подумал Лыков. И если поначалу он хотел пройти мимо секретарши неузнанным, то теперь вдруг захотелось, чтобы она его узнала, и Лыков остановился.

— Николай Максимович занят! — почувствовав что тот не собирается рваться в кабинет, более спокойным голосом объяснила секретарша, все еще настороженно глядя на Лыкова. Ей казалось, что видит его она не в первый раз. Но это ее не смущало: мало ли людей бывает у начальника строительного треста. Приходил по делам, вот и запомнился.

На вид вошедший несколько простоват, лицо широкое, русское, крестьянское, с расплющенным носом, но не грубое. Лицо интеллигента в первом поколении. Штанины брюк внизу забрызганы невысохшей грязью, туфли в мутных разводах. Когда Лыков входил в приемную, секретарша приняла его за московского архитектора, которого ждал начальник треста Николай Максимович, но, заметив замешательство на лице Лыкова при взгляде на нее, решила, что ошиблась. Секретарем она работала много лет и, казалось ей, научилась по первому взгляду на посетителя определять его положение в обществе.

— Жаль, — приняв огорченный вид, сказал Лыков, вспоминая имя отца секретарши. Просто Настей или хотя бы Анастасией неудобно называть сорокапяти… нет, сорокашестилетнюю женщину, ведь она всего на год моложе его. — Я подожду! — указал он на одно из кресел возле стены и направился к нему.

— Извините, мы с минуты на минуту ждем важного человека, — официальным тоном сказала секретарша. — Вряд ли Николай Максимович будет сегодня свободен!

— Ничего, я минуточку. Устал! — по–домашнему улыбнулся Лыков, садясь в кресло. «Алешка! Алешкой звали ее отца!» Вспомнил и добавил с улыбкой: — У вас уютненько, Анастасия Алексеевна!

«Фу, как фальшиво и глупо! Уютненько! — передразнил себя Лыков. — Не надо было останавливаться!»

Секретарша, готовая выдворить мужчину, услышав свое имя, замешкалась, вспоминая, где они познакомились. Она теперь не сомневалась, что они знакомы, и знакомы не по работе.

— Трудно теперь узнать, — продолжал улыбаться Лыков. — Лет тридцать прошло… Нет, до тридцати года не хватает!

— Паша?

— Паша, Паша! — подтвердил Лыков.

— Ой, а я совсем не узнала! — радостно воскликнула Анастасия Алексеевна.

Она сама почувствовала, что радость ее не совсем искренна. Что–то мешало радоваться встрече с человеком, любившим ее в ранней юности. Да и она его любила. Да, да, любила! Не настоящей, конечно, любовью! Детской, глупой, но любила! В приемной запахло Масловкой, ее шумными деревенскими вечерами, небольшой избенкой родителей… Но что–то мешало радоваться встрече! Сначала Анастасия Алексеевна думала, что мешает то, что встреча произошла в приемной в такой момент, когда не до праздных разговоров. Николай Максимович сейчас сердит, даже зол. Московский архитектор остановил большую стройку из–за каких–то отступлений от проекта. Николай Максимович звонил в министерство. Но и это не помогло. Сейчас в кабинете начальника треста шло совещание, на которое должен приехать архитектор. Анастасия Алексеевна боялась, что Николай Максимович захватит ее за болтовней и недоволен будет. Но все–таки не это мешало, не это, чувствовала она и вспомнила, из–за чего она постаралась поскорее забыть свою первую любовь, вспомнила морячка и поняла… Анастасия Алексеевна по–прежнему радостными глазами смотрела на Лыкова, а про себя старалась понять, что осталось в нем: обида или то хорошее, что было между ними за два года дружбы.

— Двадцать девять лет прошло! Двадцать девять лет, — повторяла она.