Николай Коняев - Марсиане (сборник)

— Понимаю… — пожал плечами Василий Федорович. — Ну и что?

— Ничего, конечно… Просто непонятно… Если название от монастыря происходит, то как же тогда поселок с таким названием мог еще до монастыря существовать? Но я докопаюсь, дядь Вася. Обязательно докопаюсь. — Лешка встал. — Побегу я… — виновато проговорил он. — Домой надо, а то опять мамка ругаться будет.

Лешка убежал, и Василий Федорович остался один на пристани.

Тускловатые, разбегались вдоль реки огоньки бакенов. Тихо было… Донесся с дороги чей–то смех… Василий Федорович встал и медленно побрел к дому.

Он уже поднимался по деревянным ступенькам к калитке, когда снова услышал приглушенный смех. Смех раздавался из палисадника.

— Кто там? — спросил Василий Федорович, вглядываясь в сумерки.

Никто не ответил ему.

— Это ты, Вера, здесь?

— Я, папа… Я… — ответила через несколько мгновений дочь.

Ссутулившись, Василий Федорович вошел в дом.

По пути он заглянул в боковую комнату.

Постель Вячеслава Аркадьевича стояла неразобранная.

Нет! Вячеслав Аркадьевич даже и предположить не мог, что вляпается в такую глупейшую историю.

Утром он, как обычно, направился умываться на реку. Там, на мостках, задумчиво сидел Василий Федорович.

— Доброе утро! — приветствовал его Баранцев.

— Доброе утро… — Василий Федорович, не отрываясь, смотрел на зеленые, мягко колеблемые течением водоросли.

— Ехать вам надо, Вячеслав Аркадьевич, — тихо и как–то даже застенчиво проговорил он.

— Мне?! — Вячеслав Аркадьевич выплюнул белую от зубной пасты воду. — Куда?

— В город… — разглядывая водоросли, ответил Василий Федорович. — Куда же еще?

Баранцев сел рядом с Василием Федоровичем.

— А в чем, собственно говоря, дело? — спросил он, хотя уже все понял. И надо же было ему вчера промолчать в палисаднике. Черт знает, какое ребячество на него нашло!

— Да дело–то такое, что и не скажешь о нем словами, — вздохнул Василий Федорович. — Домашнее дело, и тут не говорить надо, а просто уехать.

Лицо Баранцева чуть покраснело.

— Нет! Я право не понимаю, почему я должен уехать? Но если вы, конечно, настаиваете… — голос его чуть дрогнул от сдерживаемой обиды. — Я, конечно, переберусь в Дом крестьянина или в общежитие к водникам. Пожалуйста!

— Да нет! — снова вздохнул Василий Федорович. — И Дом крестьянина на ремонт закрыт, да и дело–то такое, что не перебираться надо, а вообще уехать…

— Вообще?!

— Вячеслав Аркадьевич, — Шершаков укоризненно посмотрел на него. — Ну не ребячьтесь вы! Что мы, в самом деле, так? Ну что тут объяснять еще? Я понимаю, дело ваше молодое, а в поселке у нас скучно. Конечно, я и сам виноват, ну, да что уж сделано, то сделано, и говорить о том нечего…

И ушел, тяжело ступая по мосткам, а Баранцев смотрел ему вслед и никак не мог оправиться от растерянности.

Складывалась глупейшая ситуация. Разумеется, после этого разговора нельзя было оставаться в Вознесихе, но и возвращаться в город тоже пока еще рано. Как он объяснится там? Правда, поговаривают, что Марат Федорович со дня на день уйдет на пенсию, но все равно — зачем ссориться с ним? А главное, все напрасно. Про Париж теперь и мечтать нечего.

Позабыв, что нужно домыться, Вячеслав Аркадьевич вернулся в дом.

Виктор уже проснулся, но все еще валялся в кровати, перелистывая затрепанную книжку. Внимательно посмотрел он на Баранцева.

— Доброе утро! — буркнул тот.

— Доброе так доброе, — ответил Виктор и ухмыльнулся.

Эта едкая, такая всепонимающая ухмылочка Виктора доконала Баранцева. Одеваясь, он чувствовал на себе неотрывный взгляд Виктора.

— Что? — спросил Виктор, когда Баранцев уже повязывал перед зеркалом галстук. — Куда собираешься? Батя, что ли, ляпнул чего?

— К рыбакам хочу сходить! — ответил Вячеслав Аркадьевич и торопливо начал перегружать из чемодана в спортивную сумку сорокаградусную валюту.

— Это ты правильно решил, — ехидно сказал Виктор. — Из Вознесихи без рыбы ехать несолидно.

Баранцев ничего не ответил ему, задернул на сумке «молнию» и вышел.

В коридоре он столкнулся с Верочкой.

— А вы не идете на пожню разве?

— Нет–нет! — быстро проговорил Баранцев. — Нет…

Верочка удивленно хлопнула вслед ему длинными ресницами, потом, соображая что–то, покраснела и, распахнув дверь на кухню, прямо с порога спросила:

— Папка! Что ты наделал, а?

Баранцев, выбравшись из шершаковского дома, побрел по улочке в центр поселка.

Был выходной, и у столовой возле паромной переправы стояла окруженная толпой машина. По субботам меняли в Вознесихе газовые баллоны.

Вячеслав Аркадьевич посмотрел со стороны на эту толпу, потом зашел в столовую. Надо было хотя бы позавтракать.

Все столики были заняты. За ними сидели мужики и пили пиво, а газовые баллоны стояли возле их ног.

Баранцев с тарелками в руках остановился в проходе, выглядывая, куда можно пристроиться.

— Давайте к нам, Слава! — окликнул его однорукий мужичок в фуфайке, из–под которой белел воротничок рубашки. Баранцев поморщился, узнавая школьного завхоза Иннокентия Павловича Сутулова, который несколько дней назад, разыскивая Шершакова, познакомился с Вячеславом Аркадьевичем.

Вячеслав Аркадьевич кивнул и двинулся к сутуловскому столику.

— Ну как? — машинально спросил он. — Решили вы свой неотложный вопрос?

Иннокентий Павлович страдальчески поморщился.

— Увы! — сказал он. — Василий Федорович желает исправить мою нравственность. А я ничего не могу поделать. Увы! Как говорят англичане: «Government whip» [1] Правительственный кнут (англ.) .

— Да… — вздохнул Баранцев. Он даже не удивился этой столь нежданно прозвучавшей здесь мудрости с туманных берегов Альбиона, как не удивлялся и тому, что в столовой на завтрак подавали только вчерашние щи. — Не знаю, конечно, какой кнут держит Василий Федорович, но за нравственностью он следит строго.

— Дорогой вы мой! — обрадовался Иннокентий Павлович, узрев в Баранцеве собрата–полиглота. — Да ведь жизни от него, понимаешь ли, нет! Я вот, например, жду не дождусь, когда он в Париж уедет. Хоть тогда вздохну спокойнее!

Помимо знания языков Иннокентий Павлович славился в Вознесихе как непревзойденный мастер раскалывать людей на выпивку. Коренной вознесихинский мужик, по какому бы делу ни шел, увидев Иннокентия Павловича, сразу забывал обо всем и покорно пропивал всю наличность, даже если Сутулов и не вступал с ним в разговор.

А с Баранцевым Сутулов беседовал по душам, временами вставляя в свой разговор изысканно–книжные английские выражения! Где уж тут было устоять расстроенному человеку?

Одним словом, не прошло и получаса, а Баранцев выставил уже вторую бутылку, и даже сам выпил за компанию. Конечно, он захмелел только чуть–чуть, но и этого было достаточно, чтобы должным образом оценить призыв Сутулова пойти на контакт с природой, то есть, захватив оставшуюся выпивку, устроиться на живописном берегу реки.