Максим Иванов - Призрак фуги

Я загорелся каким-то маниакальным желанием сделать ее счастливой: ошеломлял ее своей нежностью, делал дорогие подарки, возил ее в такие места, в которых она давно и безнадежно мечтала побывать. Через полгода мы поженились, а еще через год у нас родились близнецы — Миша и Антон, — и с тех пор я уже не сомневался в том, стоит ли ценить эту жизнь. Как бы пафос­но ни звучало, но, хотя я и раньше не отличался особенной склонностью к зверствам или подлости, после свадьбы и рождения детей характер мой стал мягче — я сделался строже к себе и одновременно снисходительнее к другим. Как мог я, например, наорать на сотрудницу из моего отдела, зная, что у нее двое детей и муж-неудачник, если завтра в ее положении могла оказаться моя жена? Когда у тебя появляются близкие, твоя ответственность перед ними порождает заинтересованность в справедливом течении дел во всем мире, потому что тебе самому в нем есть что терять. Мне казалось, что судьбы наших детей догоняют наши судьбы точно так же, как догоняют друг друга голоса в фуге, составляя вместе одно большое полифоническое произведение, смысл которого нельзя растолковать, можно лишь безошибочно почувство­вать. В мире постоянно гремят войны, свирепствуют болезни, бушуют зем­летрясения и цунами, но эта миллиардоголосая фуга, подчиненная какому-то тайному замыслу, тысячелетиями не затихает, только становится громче, и слышать хотя бы малую часть ее в себе и в своих детях, наверное, и есть самое настоящее счастье, которое никогда не иссякнет и не надоест. И пускай через два-три года после свадьбы слух мой пообвыкся в этой новой для меня музыкальной среде, а в чем-то, может быть, и притупился, пускай все больше времени я стал отдавать работе, — главное действие моей жизни происходило в семье и для семьи, которая, как Кощеева тайна, спрятанная в яйце и в иголке на далеком острове, где бы я ни находился и о чем бы ни думал, оставалась единственным залогом моего полнокровного, осмысленного существования в этом мире.

Больше всего я любил субботние и воскресные утра, когда вся наша семья была в сборе. Алена вставала часов в семь утра, чтобы успеть испечь блинов к завтраку, которые все мы, включая малышей, уминали просто в промыш­ленных объемах — сначала с глазуньей, потом с вареньем. После завтрака, не помыв посуду, не заправив кровати, разбросав одежду по квартире, мы всей гурьбой загружались в машину и ехали куда-нибудь — в игровую комнату, в парк, за город, за границу, — словом, туда, где чувствовали, что сегодняшний день будет интереснее, чем вчерашний, где главный мотив зарождавшейся в нас фуги не стоял на месте, развивался и звал жить дальше... Здесь, подобно Фаусту, я готов воскликнуть: «Остановись, мгновенье!» — но кто и когда в этом мире смог докричаться до небес? Жене моей было тридцать три, мальчи­кам — по четыре года, когда, возвращаясь из такой вот воскресной поездки, по просьбе жены я высадил ее с детьми у торгового центра недалеко от дома, а сам поехал по делам до вечера. Вечером двор был полон детьми, но Алены с малышами среди них не было. Не увидел я их и дома, и как выяснилось, как прогремело вскоре немыслимой, невозможной вестью, не суждено мне было увидеть их уже никогда, потому что не успели они за час перед этим выйти из торгового центра, как на тротуар, отделенный от проезжей части невысоким бордюром, вылетела легковушка с потерявшим сознание водителем и разом оборвала три самые дорогие мне жизни.

Когда суета опознаний, расспросов, прощаний и похорон была позади, когда отзвучали утешения родственников и друзей и последний из них закрыл за собой дверь, единственное, что я почувствовал, оставшись один, была бес­пощадная, кромешная тишина, которой я никогда раньше в своей жизни не слышал. Светлыми вечерами в этой мертвой тишине бродил я из комнаты в комнату, глядя на игрушки, разбросанные по детской комнате, на посуду, на продукты, на полотенца, на шампуни, на одежду в шкафу, на все, чем еще вчера пользовались три человека, жизни которых намертво были сплетены с моей, — и не знал, что делать со всеми этими вещами, с мебелью, с кварти­рой, со всей жизнью моей, катившейся теперь по инерции, как колесо, ото­рвавшееся от искореженного автомобиля. Иногда казалось, что еле слышная музыка исподволь ищет путь к моему сердцу, но тотчас какая-нибудь нелепая ситуация (например, приглашение к следователю во вторник в семнадцать ноль-ноль, когда я поймал себя на мысли: «Как я смогу? Мне же мальчиков везти в бассейн!») многовольтным ударом тока напоминала, что отдаленные наигрыши привычной, будто бы своим чередом текущей жизни — не более чем эхо, в котором никогда не прозвучит новых мелодий. В суде над водите­лем из всех свидетельств можно было сделать вывод, что в аварии не виноват никто. Когда-то его действительно мучили какие-то приступы, но последние лет десять, по его словам, он был совершенно здоров и каждый раз легко про­ходил медосмотр и получал справку с допуском к вождению. Ему дали пять лет колонии общего режима за убийство по неосторожности, а я стал ждать какого-то другого — как мне представлялось, главного суда, на котором после возвращения убийцы из тюрьмы мы должны были с ним встретиться и о чем- то раз навсегда договориться.

Время лечит даже самые тяжелые раны, и понемногу я опять стал инте­ресоваться новостями — политикой, войнами, событиями на работе, слетал в отпуск, продал, купил и снова продал автомобиль (никогда уже не сяду за руль), сделал ремонт в квартире. Часто мне снятся сны, в которых Алена, Миша и Антон выходят из могилы, и я показываю им нашу отремонтирован­ную квартиру, везу в домик на Мадейре, где снимал мансарду у пенсионе­ров, — и подвожу их к живой изгороди на краю двора, за которой в окружении громадных, грубо отесанных скал серебрятся тысячи километров океана. А когда просыпаюсь, вся жизнь моя, весь мир, все события его, исподволь начавшие было меня волновать, кажутся искусно сотворенной бессмыслицей, напоминая длинную, красивую оперу, сюжета которой не хочешь знать, потому что со стопроцентной вероятностью в основе его лежит предсказуемая, неле­пая мелодрама. Через два с половиной года в городском автобусе я встретил виновника аварии. Думаю, он заметил меня первым, потому что слишком уж напряженно, слишком заинтересованно вглядывался в туман за окном. Я догадался, что вышел он по амнистии. В первую секунду мне стало нелов­ко оттого, что я смущаю его, захотелось отвернуться и выйти из автобуса, потом — выволочь его из салона, повалить в грязь и избить до смерти, но, пока доехал до следующей остановки, я отпустил его в своем сердце навсегда.

2

С первых классов школы, с первого столкновения со взрослым, задолго до него созданным и обустроенным миром, Сашу не покидало ощущение, что все вокруг объединены каким-то тайным сговором, благодаря которому подготовлены к жизни намного лучше, чем он. У кого-то из одноклассников были старшие братья, у кого-то соседи-учителя, у кого-то родственники за границей, и вся эта армия подсказчиков по первому требованию снабжала своих подопечных ответами на главные их вопросы, предупреждала все их ошибки и необдуманные поступки, в то время как Саша каждый новый вызов судьбы встречал открытой грудью и всякую общемировую несправедливость переживал как личную трагедию. Он был лучшим учеником в классе, но из школы вышел даже без серебряной медали, потому что не знал о каких-то негласных правилах заблаговременной договоренности с учителями. Универ­ситет он окончил в конце девяностых годов по специальности «экономист», но при этом был отнюдь не из тех экономистов, которые, учась в последних классах школы, хорошо знают, с чего начать свой бизнес и как потом его раз­вивать, пока где-то там будут сдаваться экзамены и защищаться диплом. Он искренне полагал, что знание законов экономики позволит ему быстро встать на ноги и зажить настоящей взрослой жизнью, — а тут вдруг выяснилось, что со своими академическими мозгами и красным дипломом он тысячу лет никому не нужен и что вокруг без дела слоняются толпы таких же, как он, за счастье почитающих получить место специалиста в НИИ с зарплатой пятнад­цать долларов США в месяц.