Максим Иванов - Призрак фуги

Страсть, наслаждение, боль, радость и страх разом обрушились на меня в тот вечер на холодной февральской улице. В какую-то секунду я почувство­вала такой подъем счастья, такой неожиданный разряд тепла, окутавшего всю меня с головы до ног, что уже почти плакала — из благодарности к Пэпэ, миру, Господу, не знаю, кому еще, — а Пэпэ как назло вдруг засуетился и загово­рил: «Всё, всё, всё». Я вцепилась в него, как кошка, повисла на нем, не давая ему сбросить меня. Потом я, конечно, пожалела об этом. А в ту ночь долго не могла заснуть, все думала о будущем — о завтрашнем, о послезавтрашнем дне, — как буду смотреть на него, когда приду на репетицию, как посмотрит на меня он, что скажет. В ушах у меня звучали обрывки его фраз, произнесенных в парке, — цитаты из фильмов, анекдоты, какие-то приколы — в основном, именно это, потому что как только Пэпэ переходил на серьезные темы, голос его окутывала такая грусть, что я сразу просила его говорить о чем-нибудь другом. Следующее занятие у Пэпэ прошло как обычно, он ничем не выдавал своих чувств. Так же прошли и еще два. Я краснела, бледнела, бросала на него томные взгляды, а он говорил со мной точно так же, как с другими, мягко, с хитроватой улыбкой, так что я уже начала ревновать его ко всем, кому он улы­бался. Студия была у нас не каждый день, и прошла неделя, прежде чем я сама подошла к Пэпэ и спросила, наконец, что с ним. «Не знаю, как тебе объяснить, Лёсик, — начал он, глядя в окно. — Я никогда не забуду тот вечер. Но. это все против правил. Прости. Твое будущее не со мной», — последнюю фразу он произнес каким-то металлическим голосом и пристально посмотрел на меня не терпящим возражения, учительским взглядом. «Да я и не жду от тебя никакого будущего!» — отвечала я уже сквозь слезы, а сама спрашивала себя: «А чего, чего же я жду от него?» Слезы у меня полились градом — мне кажется, я никогда столько не плакала, как в тот первый год учебы, от обиды, от счастья, не знаю, от чего еще. Пэпэ подошел было ко мне — я сидела перед ним на стуле, — но я вскочила и выбежала в коридор.

Мне хотелось с кем-нибудь поговорить обо всем. Но кому расскажешь? С Пэпэ я больше не разговаривала, и сам он молчал — наверное, чтобы не усугублять положение. Недели две или даже месяц я еще надеялась, что все не так однозначно, что он хочет проверить мои чувства и ждет, как я себя поведу; но, в конце концов, стало ясно, что слова его не разошлись с делом, реше­ние он принял. Случись это сегодня, я просто плюнула бы на все, но тогда я извелась в поиске у себя недостатков. Не тот запах? Неопрятность? Глупый смех? Я предполагала все что угодно, кроме, конечно, одного — моего далеко не модельного телосложения, потому что уже тогда хорошо знала цену ему, видела, как сильно моя восточная стать волнует мужчин. Студию я нарочно не бросила — занятия в ней интересовали меня сами по себе, — но страсть к Пэпэ исчезла так же неожиданно, как появилась, как будто я получила от нее прививку на всю жизнь. Я почувствовала себя свободной и сильной. Вот толь­ко недели через две у меня вдруг поднялась температура, хотя больной я себя не ощущала, и по утрам начало тошнить. Я стала нервничать по любой ерун­де. В поликлинике у нас была хорошая врач — все мне объяснила. Я поехала к сестре — у нас с Машей не было особой дружбы, но я не сомневалась, что с ее умом и умением решать вопросы она поймет меня и поможет во всем. Помощь, собственно, нужна была в одном — подсказать, в какую больницу лечь, и купить подарок врачу, который будет делать аборт.

Своего первого ребенка я представляла себе где-то в далеком будущем, когда жизнь моя давно будет устроена, — я буду жить в большом светлом доме, может быть, за границей, а главное — рядом будет мужчина, в любви, в силе, в доброте которого у меня не будет и тени сомнения. Жизнь эта представлялась мне озаренной какими-то сказочными солнечными лучами — как в картине Яблонской «Утро». Начаться эта взрослая жизнь, по моим представлениям, должна была лет через восемь или десять, но уж никак не сегодня. Даже если бы Пэпэ разделил со мной ответственность за ребенка, никакой роли в нашей жизни я для него не видела. Я приняла решение. Маша, как мой опекун, под­держала меня. Я и сегодня считаю, что поступила правильно. Может быть, это было убийством, но появления на свет второй такой же сироты, как я, не хотела. В Несвиж я вернулась другим человеком. Те же скучные занятия, те же строгие взгляды преподавателей, интонации их голосов, от которых хотелось повеситься, смешки и глупые разговоры учениц, да и сам этот город — все напоминало мне какой-то отвратительный муравейник, на который сядешь по рассеянности, а потом хочется пнуть по нему и убежать. Что могло дать мне училище? Место учителя в деревне? Нищету до пенсии? Я любила детей, мне не терпелось попасть на практику — поработать в начальной школе, но сейчас, после события, отрезвившего меня и заставившего по-взрослому посмотреть на мою будущую жизнь, я понимала, что такой жизни, которой я хочу для себя и своих детей, школа не обеспечит мне никогда. Хотелось найти что-нибудь новое, востребованное временем, освоить какую-нибудь инте­ресную профессию, например, в области дизайна или интерьера, да на худой конец — устроиться торговать на рынке. И прав был Пэпэ: за этим, конечно, нужно было ехать в столицу.

Зацвели сады. Стояли длинные светлые вечера. Учиться совсем не хоте­лось, я ходила по парку, смотрела, как оживает природа, слушала птиц, всем сердцем вдыхала эту весну, словно делала это первый раз в жизни. И хотя эти теплые, почти летние дни, эти душистые ночи, полные птичьих голосов, эти неожиданные, давно уже забытые грозы наступили не для меня одной, мне казалось, что теперь Господь вновь повернулся ко мне лицом, простил мне мои проступки, и все у меня в жизни получится.

4

Начиналось все, как у всех. С трех лет Севу водили в цирк, для него выпи­сывали «Веселые картинки», в четыре года он уже мог читать, складывать двузначные числа и даже кое-что понимал из взрослого мира, но по-насто­ящему любил, наверное, только игрушечные автомобили на батарейках — машину-клоуна, танк и военный вездеход с прожектором, да еще поездки в Абхазию, в пионерский лагерь, где начальником был его дед и где всегда отдыхали еще пять-шесть родственников. Каждый раз целый месяц перед поездкой он жил ее ожиданием: вот балкон на четвертом этаже, где он скучал с подсаженной к нему прабабкой, отделяется от дома, летит; дырки между щитов, прилаженных к решетке, превращаются в иллюминаторы; они садятся в темноте и пускаются на поиски где-то затаившегося пазика с неповторимым кожано-резиновым запахом в салоне. В восемь лет им овладела любовь к гео­графическим картам, атласам и схемам. Он выучил названия всех стран мира, знал количество жителей в них, столицы и крупные города. Он копил деньги для покупки планов городов, и если там не указывались маршруты городского транспорта, дочерчивал их по своему усмотрению. Микрорайон, в котором он жил, покрылся сетью велосипедных маршрутов со своими конечными и про­межуточными остановками, которые он старательно объезжал, чтобы по вече­рам фломастерами чертить их схему. Тогда же он начал выдумывать города. Сохранилась тетрадка, на каждом развороте которой нарисован план фанта­стического города или целой агломерации со своим автобусным, троллейбус­ным, трамвайным и речным сообщением. В одиннадцать лет он составил план некоего карликового государства и всех его населенных пунктов, где помимо маршрутов транспорта были обозначены важные административные здания: в столице на главной площади стояло здание парламента, от которого лучами отходило пять улиц; левее располагался парк, и вдоль парка к площади шел трамвай. Со временем он стал обозначать каждый дом, арку, ограду, памятник, а потом и вовсе изображать все в изометрической проекции, — пока в девятом классе, прыгая через гимнастического коня, не сломал руку и закованной в гипс рукой не написал первое стихотворение.