Максим Иванов - Призрак фуги

Максим ИВАНОВ

ПРИЗРАК ФУГИ

Повесть

1

В первый раз я влюбился студентом — но не в однокурсницу или девушку моих интересов, а в продавщицу на Комаровском рынке. Это была девушка сумасшедшей красоты — каждый раз, когда я подходил к торговому месту Аллы, у меня спина покрывалась потом и дрожал голос, а когда я решил, нако­нец, познакомиться, то и спросить ни о чем толком у нее не мог, не то чтобы пошутить (хотя нарочно сделал круг по Комаровке, репетируя фразы и настра­ивая голос на нужный тон). Она смотрела на меня, как на идиота, не понимая, чего я от нее хочу после того, как купил портмоне, — в то время как с каждой новой своей глупой фразой я влюблялся в нее все сильнее и безнадежнее. С тех пор ни она обо мне, ни я о ней не узнали ни на йоту больше, хотя однаж­ды мы даже сходили в Ботанический сад, где я не нашел ничего лучшего, чем показывать ей фотографии, сделанные моим другом, начинающим фото­графом, думая, что восторг перед его мастерством перекинется и на меня. Но глядя на эти фото с силуэтами костелов в сумерках, с огромными соснами, рухнувшими в реку, со взлетающими с воды лебедями, Алла только пожимала плечами и по-прежнему неподвижно смотрела в какую-то особенную даль, которая, казалось, никогда не выпадала из ее обзора. Я не унялся — и повез показывать ей замок Радзивиллов, о котором тогда, в девяностые годы, много говорили, но где мало кто бывал. Два часа мы тряслись в электричке, потом еще двадцать минут в ржавом автобусе до Несвижа, чтобы погулять по парку возле замка (в котором был санаторий), поесть взятых в дорогу бутербродов с вареной колбасой и выпить чаю из термоса в беседке на равелине. В этой беседке она и объявила мне, что у нее есть парень и что шансов у меня, в общем-то, никогда и не было.

Через две недели она уволилась с рынка, но в справочном бюро я узнал ее адрес и еще целых два года раз или два в месяц ездил к ее дому на улице Якубова. Всегда одним и тем же маршрутом в темное время суток подходил я к девятиэтажке, где она жила на первом этаже, и подолгу стоял под окнами, ожидая, что вот-вот промелькнет ее тень на кухне или в гостиной, — и раза два или три мне на самом деле показалось, что я видел ее, такую красивую, такую близкую, что у меня нечеловечески начинало щемить сердце. За этим- то щемлением я и ездил туда, потому что больше рассчитывать мне было не на что. Через два года я случайно увидел ее с парнем — это был какой-то полуборов-полубульдог, невысокий, с заплывшей жиром спиной, переходящей в затылок, с тяжелой челюстью и маленькими злыми глазками. В один миг я освободился от своего наваждения и тотчас же, как только ощутил вкус свобо­ды, поклялся себе, что никогда в жизни больше не буду ни к кому и ни к чему привязан, не буду строить долгосрочных планов, ставить труднодо­стижимых целей, и вообще — не буду цепляться за эту жизнь настолько, чтобы было жалко когда-нибудь с нею расстаться. Я больше не склонялся былинкой перед малейшим порывом ветра, не усматривал зловещих знаков судьбы в каждой ничтожной мелочи. Долгие годы я вообще не влюблялся, хотя девушек менял как перчатки. Я просто жил как жилось, и прошло почти двадцать лет, прежде чем жизнь, с ее ожиданием счастья, любви и чудес, с желанием познавать, создавать, строить и восторгаться, вернулась для меня на прежние рельсы.

Женился я тогда, когда понял, что вновь родившееся во мне желание дышать полной грудью сильнее опасений того, что моя семейная жизнь повто­рит бессмысленное отбывание срока на земле моих родителей. Дача, телеви­зор, подъем на работу, магазин, рассада на подоконнике, домашние тапочки оставили в моей душе сотни несмываемых следов, заполненных зловонной жижей безысходности. Не было в моем детстве ничего наводящего большую тоску, чем те минуты, когда, возвратившись из школы, в вечных осенне-зим­них сумерках, заполнявших комнату, я включал единственный работавший тогда телевизионный канал, передававший позывные «Тэлестудьи “Ветразь”», и садился в кресло, не зная, к какому из ненавистных дел приступить в первую очередь. В холодильнике меня ждал обед, начинавшийся с супа харчо (почти всегда я тайно выливал его в унитаз), на письменном столе — домашнее задание, которое я никогда бы не делал, если бы не боязнь получить плохую оценку. Приходили с работы отец и мать — и тотчас появлялось какое-нибудь поручение по дому; не успевал оглянуться — наступал ужин, а за ним отбой, потому что наутро нужно было в полседьмого вставать в школу. И так год за годом. По сути, это все, что я запомнил из своей жизни с родителями в то время, когда она зависела от них, и разница между ними и мной виделась мне лишь в том, что если у меня еще был шанс уцепиться за выступы на стенах пропасти, в которую я летел со скоростью жизни, то у них, я подозревал, тако­го шанса не будет уже никогда, потому что существование, подобное моему, только на свой, взрослый манер, было выбрано ими добровольно и выглядело как главный этап их присутствия на земле.

Будущая моя жена работала учительницей математики, подрабатывая репетиторством, причем ко времени нашей встречи репетиторство уже ото­двигало на второй план школу с ее бесконечными нагрузками, разнарядками, отчетами, дурами-завучами и маленькой зарплатой. Она была из тех вечно юных учительниц-практиканток, которые, сколько бы ни работали, никогда не превратятся в многоопытных мегер, испепеляющих класс ястребиным взглядом и подавляющих его начальственным ором. Ее большие светло-серые глаза, всегда словно искавшие поддержки в собеседнике, ее замедленные дви­жения и тихие и одновременно отрывистые интонации в неожиданно высоком голосе, разумеется, не были оценены ни учениками, ни руководством школы. В первый раз мы встретились с Аленой в маленьком кафе напротив парка Янки Купалы, владелец которого устроил под высоким потолком дополнительный этаж. Сидя за игрушечным столиком у чердачного окна, глядя на промозглый пейзаж с плавающими в лужах огромными алыми листьями клена, мы про­говорили с ней три или четыре часа, хотя единственное, что я запомнил из этой беседы, был ее взгляд, тогда еще такой непривычный, — вернее, то, что я увидел в этом взгляде, — робкое, свежее, сумеречное, скандинавское лето ее души. Мы пошли через парк, то и дело останавливаясь и прижимаясь друг к другу. Никогда не забуду, как она в первый раз обняла меня там, в глубине парка, — ни одна женщина до этого не вкладывала в объятия столько сокро­венного, какого-то ускользающего, волшебного смысла. Как по-настоящему прекрасная мелодия состоит не из одного только ладно скроенного мотива — в ней чувствуется и глубина подачи, и одухотворенность исполнения, а ино­гда и вся непостижимая ценность бытия, — так и образ Алены после нашей первой встречи наполнился для меня дополнительным, высшим смыслом, подсказывавшим, что передо мной не просто красивая женщина — передо мной моя жена.