Максим Иванов - Призрак фуги

«Все ведь уже решено, — думал Саша. — Старушка свое пожила. Какой смысл заваливать ее витаминами и едой — только растягивать болезнь?» Однажды он взял и исчез на целых два дня. Старушка, казалось, и не заметила этого. В другой раз ушел на три. Потом на четыре. Вернувшись, он увидел, что баба Валя спит на полу, и понял, что в туалет она уже не ходит, а ползает. Он поставил перед ней банку с водой — она с жадностью выпила целый литр зараз. Саша хотел спустить матрас на пол, но старушка потребовала вернуть ее на кровать — и несколько раз потом, оставляя ее в кровати на три или на четыре дня, он находил ее на полу, закутанную в одеяло, как куклу, с пустой банкой в руках, пока не увидел однажды, что подушка, одеяло и простыня в беспорядке разбросаны по полу, а сама баба Валя лежит на спине с запроки­нутой головой и открытым ртом.

После похорон он неделю отмывал квартиру и раздавал старушкино барахло. Сделал легкий ремонт и сдал квартиру в аренду, а через полгода, вступив в наследство, как и собирался, продал ее. Деньги были в кармане, можно было начинать свое дело. Но какое? Ожидая наследства, он перебрал кучу вариантов — встречался с продюсерами, рестораторами, владельца­ми парикмахерских, ателье, компьютерных клубов, фитнес-центров и даже небольших заводов, и все как один признавались ему, что их предприятия в долгах или на грани закрытия. Все самые объективные, самые многообеща­ющие Сашины расчеты в пух и прах разбивались о рассказы опытных пред­принимателей, рисовавших мрачные будни в этой не подходящей для ведения дел стране. В итоге он решил заняться тем, с чем был хотя бы немного зна­ком: купил ларек в Ждановичах. Вскоре он уже свыкся с мыслью, что бизнес и работа необязательно должны отвечать каким-то там душевным порывам: если занятие приносит доход, это и есть твое главное дело, которое ничем, по сути, не отличается от охоты пещерного человека, необходимой ему для того, чтобы накормить семью. На своей новой охоте Саша с каждым месяцем стал убивать все больше добычи: через полгода у него уже был второй ларек, еще через пару лет — несколько торговых мест в разных районах города, на кото­рых работало почти двадцать человек. Еще недавно он готов был назвать себя совершенным неудачником, а теперь воспринимал свои успехи как должное. У него изменились взгляд, походка, манера говорить — в них не прибавилось заносчивости, ничего вальяжного или грубого: новым было лишь ясное осо­знание своего права уверенно смотреть в будущее.

3

В юности гадалка нагадала мне троих детей, хорошего мужа и долгую, счастливую жизнь. Прошло много лет, но до сих пор я не могу понять, сбы­лись ли ее предсказания, вот только юность моя была короткой и несчастной. Я родилась в городском поселке, почти деревне, по-своему милом, немного смешном мирке. Гадалка эта, например, хоть и не была цыганкой, всегда наряжалась в длинные пестрые платья. Такими же пестрыми были ковры и скатерти в нашем доме. В окнах и дверях веранды переливалась целая мозаика из прямоугольных, квадратных и трапециевидных стекол, разделенных тонки­ми штапиками. В детстве мы с сестрами раскрашивали эти стекла гуашью, и они пестрели так же, как весь мир вокруг. «Алеся!» — слышу я голос мамы позади себя и оборачиваюсь. Каждый раз, когда я готовилась выйти из дому, она окликала меня каким-то глухим и грустным голосом. В последние годы она почти всегда была пьяна, но я все равно любила ее: она была доброй мате­рью и хорошей хозяйкой, мы с сестрами были сыты и одеты — мама работала не кем-нибудь, а заведующей столовой в поселковом совете. Нас было три сестры от разных отцов, которых мы никогда не знали и не искали. Я была школьницей, когда старшая, Маша, вышла замуж, родила двойню и сделалась настоящей хозяйкой в доме, мама же все больше превращалась в какое-то доброе привидение, которое все любили, но никто не воспринимал всерьез. Вскоре вышла замуж и уехала к мужу другая сестра, Оля. В последний раз мама окликнула меня, когда я с сумкой выходила на остановку автобуса — уезжала учиться в педучилище, в Несвиж. Через неделю она умерла во сне. А следующим летом Маша выбросила из дома два старых маминых буфета, на месте огорода разбила газон, а в окна веранды вставила стеклопакеты. И когда я приезжала потом на каникулы, дом мой уже не казался мне родным, словно кто-то вытянул из него знакомый мир моего детства, сорвал его, как пеструю скатерть со стола, вместе со всеми тарелочками, скляночками и кувшинчика­ми, обнажив потертые годами черные доски.

Сама не знаю, зачем после девятого класса я поступила в это училище, — наверное, хотела казаться себе взрослее. Оно было какой-то карикатурой на пансион благородных девиц. Несвиж лежал километрах в пятидесяти от моего поселка, и теперь я неделями не бывала дома. Общежитие наше находилось в бывшем монастыре, порядки в нем поначалу показались мне тоже монастыр­скими, но так же ловко, как в прошлые века, мы со сверстницами вскоре стали их нарушать. Несвиж город маленький: всех развлечений — две дискотеки, на которые нам нельзя было ходить. Честно говоря, из всей нашей группы мне интересно было общаться только с одной девочкой. А остальные... из каких землянок их выкопали? У меня было ощущение, что я попала в какой-то нако­питель для неудачниц и что уж лучше было бы мне окончить школу и ехать поступать в Минск. Очень скоро меня потянуло домой, — но показывать сестре свою ошибку не хотелось. Маша с мужем открыли магазинчик в поселке, дела у них шли неплохо. Они помогали мне деньгами, и я просто обязана была как можно быстрее выучиться и сама начать работать, поэтому, закусив удила, твердо решила пройти все испытания и получить диплом. Мы сдружились с этой второй девочкой, с Наташей. Она была высокой и стройной блондинкой, а я темная, почти брюнетка, с бледной, какой-то мраморной (как выразился один поклонник) кожей и совсем уже не с подростковыми формами. Вахтерши в общежитии закрывали глаза на то, что мы тайком бегали на дискотеки и воз­вращались к полуночи. Первые два месяца я еще успела сходить на свидания с тремя местными парнями, для которых позднее я узнала хорошее определе­ние — колдырь. А ближе к зиме вообще перестала выходить на улицу — благо в учебный корпус из общежития можно было перейти по галерее. Сидела вече­рами в своей келье, слушала радио, читала книги из библиотеки и думала, что сойду с ума от скуки. И вот как-то утром, на перемене, заходит в класс смешной невысокий дядечка лет за тридцать. Оглядел нас каким-то будто бы хитрым взглядом, блеснул лысиной и позвал в театральную студию.

Никакого конкурса в эту студию не было. Если бы мы с Наташей не имели не то что никаких актерских данных (их у нас, по-моему, и не было), но даже двух стихов выучить наизусть не могли, нас бы все равно приняли, потому что слишком уж мало внешне напоминали актрис наши конкурентки. Мужские роли с нами репетировали мальчики-старшеклассники из городских школ (неожиданно интересные и развитые), и в этом тоже было кое-какое развлечение. Мы разучивали две пьесы, которые потом должны были пред­ставить на фестивале: одну на русском языке, другую на белорусском. Русской пьесой был «Федот-стрелец», и я подумала отчего-то, что Петр Петрович (по кличке Пэпэ), руководитель кружка, который нас пригласил, даст мне роль Маруси или, наконец, царевны, но оказалось — все было не так просто. Две старшекурсницы (им было по восемнадцать, но выглядели они на все сорок) сцепились между собой за Марусю не на жизнь, а на смерть. В какой-то момент показалось даже, что они подерутся. Пока две будущие учительницы кричали друг на друга, чуть ли не матерясь, Пэпэ с хитрой улыбкой смотрел на меня. Тогда я встала и громко сказала: «Я буду Бабой Ягой!» С тех пор и закрепилась за мной эта кличка в училище — Баба Яга. Произносили ее не без уважения, и как ни странно, она мне нравилась: как женщина, с этим про­звищем я давала фору всем здешним студенткам и преподавательницам.