Максим Иванов - Призрак фуги

Через полгода он уже в недельный срок сочинял пятиактные драмы в стихах и поэмы онегинскими строфами длиной в полуобщую тетрадь. Чем популярнее среди его сверстников были фильмы со Сталлоне и Шварценег­гером, чем повсеместнее читали Чейза, слушали Богдана Титомира и группу «Сектор Газа», тем усерднее Сева изучал классическую литературу, отдавая накопленные деньги за собрания сочинений, пылившиеся в букинистических магазинах. Шли девяностые годы. Многие избавлялись даже от виниловых пластинок, сдавая их в комиссионные магазины за гроши, а Сева пользо­вался этим, выбирал лучшие исполнения музыкальной классики и выучивал наизусть целые симфонии и оперы — словом, жил этим миром искусства, который никому из окружавших его людей был не нужен. И ничего удивитель­ного не было в том, что он решил поступать на филологический факультет. О последующем заработке он особенно не думал, ведь и литературоведы получают зарплату. А информатика и экономика казались ему не более акту­альными, чем произведения Чейза и Титомира.

На филфаке университета Севу окружили сверстницы, жившие литерату­рой, поэты, переводчики, филологические харизматики. Первые три года он просто плыл с закрытыми глазами, с головой погруженный в университетский океан, восхищаясь преподавателями, влюбляясь в однокурсниц, сутками про­падая в библиотеке или в общежитии у иногородних друзей. На четвертом курсе он учился уже отстраненно, выбирая из филологического мира только то, что было близко его душе и нужно было для написания дипломной работы. А в середине пятого курса до него вдруг дошло, что он понятия не имеет, чем будет заниматься дальше, за порогом жизни, которая до сих пор определя­лась то детским садом, то школой, то университетом. Работать учителем он не собирался и раньше: его интересовало искусство, а не преподавание азов. В области же литературоведения на пятом курсе Сева сделал одно важное открытие: никакого литературоведения не существует, а есть одна говорильня. В лучшем случае, наукой о литературе можно было назвать умение хорошо рассказать о книгах тем, кто ими интересуется. А ведь даже в дипломной работе от Севы требовалось подтверждение актуальности и новизны того, о чем он писал, то есть новизны и актуальности его способа рассказать о чужом искусстве рассказывать. С такой неопределенностью в планах на совсем уже близкое будущее Сева и доучивался в свой последний студенческий год, когда в марте, на пятом месяце темной, утопавшей в туманах зимы ко всему при­бавилась еще и неуверенность в ценности самой жизни.

Ритм этой жизни, запущенный в незапамятном младенчестве, менявший­ся с возрастом, опытом и ощущениями Севы, этой зимой впервые стал сби­ваться, захлебываться и, наконец, вовсе остановился. Ритм предполагает дви­жение; а к чему двигаться, если впереди — пустота, и в мире за окном — та же пустота? Все интересные книги прочитаны, музыка переслушана и набила оскомину. Чертову дипломную работу не хотелось и открывать. Это не была депрессия: ему просто на все было наплевать. Пусть все течет как течет. От армии Бог уберег. Родители обещали давать денег на еду до октября, а там посмотрим. В крайнем случае можно и учителем.

С таким настроением в один будний день, когда солнце чуть более настой­чиво, чем обычно, пробивалось сквозь пелену облаков, Сева отправился в тор­говый центр за рубашкой. Этот новый торговый центр напоминал многопа­лубный морской лайнер с длинной чередой мелких павильонов-кают на каж­дой палубе. И Сева, нечастый пассажир на таких кораблях, с полчаса бродил по бесконечным, похожим один на другой коридорам, не зная, какую каюту выбрать, пока, вконец изможденный, не пошел с пустыми руками к пожарному выходу, решив, что такой ценой ему рубашка не нужна. Но пожарный выход был заперт. Проход к нему, занятый все теми же каютами, оказался тупиком. И когда, чувствуя себя героем кинокомедии, он уже собирался отыграться за все на ручке запертой двери, за спиной раздался довольно низкий, но хорошо поставленный женский голос: «Может, я вам чем-то помогу?» Сева повернул голову и увидел маленькую блондинку, улыбавшуюся ему большими карими глазами. Над головой ее, у входа в одну из кают, гроздьями висели мужские рубашки. А на груди светлел бэдж: «Алина».

В окно пожарной лестницы ударил яркий, не замутненный облаками луч солнечного света, пробив всю линейку палубы до противоположного конца. Не спеша Сева выбрал четыре рубашки. Во время примерки продавец то и дело подводила его к зеркалу, предлагая занять правильный ракурс, одергивая и расправляя рукава рубашек, которые он примерял, и Сева чувствовал вдох­новенное порхание ее пальцев, электрическое тепло ее маленьких ладоней, несколько раз деловито скользнувших по его плечам. В третий раз снимая рубашку, он попросил ее помочь расстегнуть ему верхнюю пуговицу, и когда Алина потянулась к его шее, он крепко прижал ее к себе, приподняв над полом. Тотчас же у входа громко затопал и закряхтел покупатель, и Сева как ни в чем не бывало продолжил переодевание, чувствуя, как горят царапины у него на груди. Когда покупатель ушел, — словно старые знакомые, они усло­вились, что Сева придет сюда завтра к закрытию пить с ней чай.

Судя по температуре воздуха и виду улиц, еще была зима, но солнце не садилось так долго, что сознание Севы незаметно перешло на летнее время, и стало казаться, что стакан наполовину полон, что тьма, поглотившая мир на несколько месяцев, была сном, наваждением, исключением, а сейчас про­должится настоящая, устремленная к свету и теплу жизнь. Лет до двадцати он по уши влюблялся в сверстниц, нет, даже любил, страдал, сох, жил этими отношениями, сплошь безответными. А после двадцати романтическая сто­рона дела как-то сама собой отпала, и осталась просто радость оттого, что находятся такие, которым он может нравиться, и что из них порой тоже можно выбирать. Отношения с женщинами стали приятным, но не влияющим на картину мира развлечением. И вот поди ж ты — одно объятие и пара царапин на груди — и жизнь опять набирает разгон, без всяких объективных дока­зательств с ее стороны. «Я думала, ты не придешь», — сказала она, увидев его на следующий день, стоя на табурете и снимая с верхнего ряда рубашки, вывешенные у входа в павильон. «Я знал, что это будут твои первые слова». Он взял ее на руки вместе с ворохом одежды, который она держала, и понес внутрь. Но там, в павильоне, не найдя места, куда можно было опустить ее, он только театрально покрутился и со вздохом поставил Алину на пол, пере­ключив внимание на чайник: «Где туалет? Я схожу за водой». Она протянула руку и так близко поднесла ее к лицу Севы, что он не мог не заметить на маленьком, ошеломительно красивом безымянном пальце тонкое обручаль­ное кольцо.