Максим Иванов - Призрак фуги

К своим тридцати годам Алина давно прошла путь, предначертанный выпускникам-медалистам, вступившим в студенческий брак и первые годы семейной жизни восторженно верившим, что понятия «диплом» и «семья» неразрывно связаны с движением к достатку и счастью; путь, на котором она одного за другим родила двоих детей, совмещая уход за ними с работой по специальности, а больше — с мучительной работой над собой — в попытке не сойти с ума от механически повторяемых месяцами одних и тех же хло­пот по дому, от уколов свекрови, уступившей им с мужем свою квартиру, но постоянно пытавшейся все контролировать, от безразличия и безволия мужа, который, впрочем, никому ничего плохого не сделал; она прошла тот клас­сический путь, воспоминаниями о котором так часто с хрипотцой в голосе делятся между собой заматеревшие, циничные, закаленные в жизненных бурях женщины под тридцать пять, способные часами напролет рассказывать о своей первой монашеской юности. Ветер времени больше не разворачивал и не подталкивал Алину в нужном ему направлении: с тех пор как она взялась за весла, для нее имела значение только сила ее собственных мышц, потому что, случись шторм, судьба ее корабля, в котором плыли и ее дети, теперь зависела только от этой силы. Разумеется, Сева не мог играть в жизни Алины настоящую мужскую роль. Но она и не искала того, кто мог бы сыграть ее: в ее положении такая находка могла быть скорее чудом. По правде говоря, она и не нуждалась в этом чуде. Сева, конечно, понравился ей внешне, он просто умилил ее своим непосредственным, честным взглядом куда-то вдаль. И она так страстно загорелась идеей пожалеть себя им, что за пару дней влюбила его в себя. Конечно, ей льстило, что интеллигентный, яркий юноша, только- только вступающий в жизнь, с головой втрескался в замужнюю тетку, мать двоих детей, торговавшую на рынке ширпотребом и далеко не из баловства ежечасно выкуривавшую по сигарете.

Первые два раза они с Алиной встретились у него, в его однокомнатной квартире, доставшейся ему по наследству от бабушки, где он с двадцати лет жил один. В апреле муж Алины на две недели уехал в командировку за гра­ницу, и Алина стала приглашать его на ночь к себе. Он приходил, когда дети уже спали, а уходил на рассвете. Не сказать чтобы он ждал от этих отношений каких-то судьбоносных последствий: в его представлении любовь к женщине не обязательно влекла за собой перемены в семейном положении, и теперь он не претендовал на большее, нежели просто владеть ее сердцем, телом, вниманием. Но главное, что он открыл в себе за время этих отношений, была возможность жить, не думая о будущем. Особенно очевидным это стало для него с наступлением первых по-настоящему теплых весенних дней, когда сама природа подавала Севе красноречивый пример. Руководствуясь принци­пом «делай что делается», он все же писал дипломную работу, ходил в гости к друзьям, один за другим смотрел откуда-то взявшиеся неизвестные ему раньше фильмы (друзья называли их «постэлитарным кино»), давал видео­кассеты с этими фильмами Алине и даже прочел ей пару своих стихотворе­ний. Но золотой век, как известно, не бывает долгим. В мае приехал Алинин муж, потом заболела компаньон Алины по бизнесу, и ей нужно было самой несколько раз ездить в Польшу за товаром. Длинными автобусными ночами, вдалеке от привычной, наполненной смыслом суеты, она почувствовала всю двойственность своего положения. Ей было бы легче, если бы на месте Севы был какой-нибудь простодушный циник постарше годами (двое таких у нее и были в разное время, хотя больших восторгов воспоминания о них не вызы­вали). А Сева взял и просто влюбился, причем влюбился в лучшую, красивей­шую ее сторону, а другого в ней не видел, и главное — не замечал ее детей. Он и сам, при всем обаянии, был еще ребенок: чего другого можно было от него ожидать? Он вошел в ее жизнь со своим миром интересов, восторгов, умоза­ключений, открытий, и этот фонтанирующий мир с одной стороны, а с другой стороны — выстраданный мир ее какой-никакой, но семьи, ее материнства наползали друг на друга, как две тектонические плиты, рождая предчувствие землетрясения. И когда, устав до чертиков, она садилась в Польше в автобус, идущий обратным рейсом, она понимала, что возвращается, конечно же, к детям.

В начале июня она в последний момент отменила одну из встреч. Под каким-то предлогом отодвинула и следующую. Вскоре он сам пришел к ней на работу без предупреждения. Что ей было сказать? Он не видел ее охлажденья. По привычке они целовались в двухтысячный раз. И она ему просто сказала, что чувства — лишь звенья переменчивой жизни, во всем закаляющей нас. Ты вчера был героем, теперь поклоняешься бредням. А вчерашний изгой вырвал право к свершеньям вести. Все проходит. Так пусть поцелуй этот будет последним, чтобы с ним не остаться навек на запасном пути. Сева не помнил, что именно она говорила, но примерно таким был смысл ею сказан­ного. Назавтра у него была защита диплома, и это помогло ему не выбиться из колеи и отодвинуть обдумывание произошедшего на потом. Защитился он на пятерку (хотя и знал, что попросту красиво бредил перед комиссией), потом был государственный праздник, и он часы напролет слонялся по улицам среди толп гуляющих, целовался с какой-то девушкой на перроне метро, которая с этого же перрона и уехала из его жизни; дочитывал книги, которые не успел дочитать к сданному месяц назад экзамену; надумал даже делать варенье из лепестков роз, для чего ободрал четыре куста шиповника в парке (правда, получился густой компот). И когда последние аккорды затянувшейся мелодии его юности затихли, мертвую тишину в ушах он воспринял без удивления и без грусти. Жизнь впереди представлялась бесконечной степью, исчезающей в сумерках, без какого-либо намека на дорогу или хотя бы тропинку.

Он увидел эту степь особенно ясно, когда поздним июльским вечером, возвращаясь из гостей, вышел к полям на западных окраинах Минска. Гори­зонт тонул в лиловом зареве, запах травы в посвежевшем к концу дня воздухе ударял в голову, и вселенские хоры кузнечиков еще усиливали пронзительный звон тишины. Сева так и пошел в это поле, не различая тропинок и борозд, и решил идти, не сворачивая, до тех пор, пока не поймет в этой жизни чего-то такого, что заставило бы его повернуть назад. Один, два, три ли километра он прошел, но вскоре совсем стемнело, зажглись огни пригородов, а над головой, словно в книгах, написанных в доэлектрическую эпоху, появилось огромное, непривычно светлое от количества зажженных на нем звезд небо. «Послушай­те, — заговорил сам с собой Сева. — Ведь если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?» Впереди показались сады, за ними проглядывал лес. «Но ведь я никого не просил ничего зажигать! Да и о чем вообще можно про­сить? О новой любви? О деньгах? О стихах?» В последние годы написание стихов сводилось у него, в основном, к оттачиванию формы и стиля, а преж­него, неодолимого желания писать не было и в помине. И точно так же, как о стихах, он мог бы сказать обо всей своей жизни, сочинять которую, сколько он ни настраивал себя, не было больше ни малейшего желания. Ему захотелось идти и идти вот так, по незнакомым деревням, полям и дачным поселкам, пока не упадет от усталости где-нибудь в зарослях, чтобы лежать там дни и ночи, ни о чем не думая и ничего не ожидая.