Галина Лифшиц - Что тогда будет с нами?..

Лена радовалась, что паспорт ее лежал в кармане джинсов, по крайней мере, тело идентифицируют легко, если ее не разорвет на мелкие кусочки вместе с паспортом. Другая жизнь у нее началась, другие заботы. Была и радость: она чувствовала себя счастливой оттого, что Игорь дома, что они не потащились на «Норд-Ост» втроем. Практически – из всех зол им на долю выпало наименьшее. И даже родителям – в случае чего – останется утешение в виде Вольки, так удивительно похожей на нее. Самым тяжелым оказалось незнание срока страдания. Ну вот, например, когда она рожала, неимоверно страдая, к ней подошла врач, посмотрела, послушала сердце ребенка и сказала:

– Ну, теперь уже скоро. Наберись сил.

А Лена спросила:

– Скоро – это когда?

– Ну, вот сейчас без двадцати десять. В десять родишь.

– Через двадцать минут? – удивилась Лена. – Уже так скоро?

И у нее сразу появились силы.

Главное – знать срок.

А тут срока не было. И спать нельзя. И все это – чудовищное происходящее – надо было видеть и слышать.

Какая-то девушка стала требовать, чтобы отпустили женщин и детей, в нее выстрелили. Она упала, но долго не могла умереть, стонала много часов подряд, целые сутки, наверное. Потом она отмучилась, и когда стоны затихли, ее тело выволокли из зала.

Лена не знала, сколько прошло времени – старалась не считать и не ждать ничего. Но в какой-то момент им разрешили позвонить родным и сказать, что они заложники и что, если кого-то из этих героев убьют или ранят, они в ответ будут расстреливать по десять человек. Она колебалась – вытаскивать ли из-под свитера телефон или так и сидеть без движения. И все же решила позвонить.

– Ты едешь? – раздался родной голос.

– Игорь, – выговорила Лена, – слушай внимательно: нас взяли в заложники. Если на них будут нападать, они обещают расстрелять десять человек за каждого одного их убитого.

– Что?! – крикнул Игорь.

– Сообщи об этом, – велела Лена. – Я вас люблю. Береги Волю.

И отключилась.

За разговором наблюдала черная женщина. Лена видела ее глаза – на удивление живые. Неужели она действительно хочет умереть?

– Какой у тебя телефон! – вдруг сказала черная.

– Хотите? – Лена протянула ей аппарат.

Та взяла, с интересом рассмотрела:

– У нас таких нет.

– Если хотите, оставьте себе, – предложила Лена.

– Нет. Мне уже не нужен.

– И мне уже не нужен, – спокойно сказала Лена.

– Ты еще, может, и выживешь. Мы – нет.

Больше они не говорили. Все это время. Все оставшиеся дни.

Лена была девушкой начитанной и хорошо знала про стокгольмский синдром, который у людей, взятых в заложники, проявляется в том, что они начинают сочувствовать своим палачам и присоединяются к их требованиям. То есть жертва в своем ужасе и страхе перестает видеть объективную картину мира (хотя кто ее видит по-настоящему, есть ли такие?). Она внимательно прислушивалась к себе: есть ли у нее желание присоединиться к этим бандитам? Есть ли желание думать об их требованиях, поддерживать их? Нет, ничего подобного не было. Она очень хотела выжить. Но так далеко не загадывала – не могла себе позволить. Она очень хотела, чтобы время так не тянулось. Думать о чем-то своем было совершенно невозможно – становилось слишком жутко. И тогда она заставила себя вспоминать стихи, которые знала. Начала с Пушкина. «У Лукоморья дуб зеленый»… И полегчало. Вспомнила, как читала в школе заданный урок, как получила пятерку. «И тридцать витязей прекрасных чредой из вод выходят ясных и с ними дядька их морской…» Она представила себе этих витязей и поверила, что их спасут. В голове ее, как оказалось, скопилась целая сокровищница: «Мороз и солнце»… «Евгений Онегин»… Потом начался Лермонтов: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата, есть грозный судия…» И «Бородино». «Вдруг затрещали барабаны, и отступили басурманы…» Лена не спешила, смаковала, повторяла некоторые строчки несколько раз. Только тогда она поняла, какой ценностью владеет, – даже там, среди смертного ужаса можно найти утешение, если память твоя хранит драгоценности, оставленные другими людьми как свидетельство их жизней. Лена помнила Некрасова, Блока, Тютчева, Фета, Ахматову, Мандельштама, Волошина. И даже самые отчаянные стихи дарили ей какую-то надежду:

А в голове ее стучало: «Поможет, поможет… Надо помогать!»

Ужасные подробности их жизни-нежизни Лена старательно стирала из памяти. Походы в туалет – такое естественное для человека дело – превращались в страдание. Все естественное, человеческое превращено было в унизительно-звериное.

Им кидали воду из театрального буфета, конфеты «Рафаэло» и жвачку. Воду Лена взяла и пила по глоточку. Конфеты, сам вид их, почему-то вызывали необъяснимое отвращение и ужас. Это тошнотворное отвращение сохранилось у нее на долгие годы.

Все время шло какое-то движение, переговоры. Лена, уходя в себя, думала: как же и когда же начнут их освобождать? Кого-то отпускали после переговоров. Кого-то еще убивали. Лена все рассуждала: что бы она, например, сделала, если бы ей предстояло освобождать заложников из заминированного зала? Сначала в голову приходили какие-то сказочные образы: фея с волшебной палочкой превращала всех заложников в крошечных птичек, которые разлетались в разные стороны. Или делала их невидимыми. Это было бы вообще классно. После этой мысли – про невидимых людей – она и подумала, что самое правильное – напустить в зал какой-то усыпляющий газ. И все бы уснули – и захватчики, и жертвы. И тогда можно было бы спокойно перестрелять всех убийц. Сделав это открытие, Лена четко уверилась, что освобождать их будут именно при помощи газа, хотя сама она никогда о подобном не читала и не слышала. Но зато она читала, что в случае пожара надо намочить какую-то тряпку и дышать сквозь нее – чтобы сберечь дыхательные пути. Что, если и от газа можно спастись так же? Вдруг он как-то повлияет на бронхи и легкие?

Лена вспомнила, что у нее в сумке лежит Волькин ситцевый платочек, который она повязывала дочери на голову под шапку, чтобы шерсть не «кусалась». И еще – там, в сумке, лежали коробочки с соком. Если намочить соком платочек, то получится как раз спасительная повязка для легких.

В пятницу вечером у многих возникло ощущение скорого штурма. Лене очень хотелось спать – невыносимо. И она подумала, что будет спать, пусть хоть что – стреляют, убивают… И ей никто не мешал, не предупреждал о расстреле. Мозг включился сам – как будто дал сигнал о каком-то надвигающемся ужасе. Лена чувствовала себя совершенно обессиленной. Но она твердо помнила про Волькин платочек, сок… Она из последних сил наклонилась к сумке, достала платок, у нее еле хватило сил проколоть пакетик с соком острой трубочкой и налить жидкость на ткань. Потом она приложила мокрый платок ко рту и носу и – вырубилась совсем.