Михаил Каминский - Переполненная чаша

Грация заняла очередь и решила прогуляться по территории дома отдыха. Здесь, на полпути между воротами и главным корпусом, она и увидела Белку, играющую со щенками. Неподалеку на траве лежал Гришка, задрав лапы и подставив солнцу голое, в многочисленных белых шрамах, пузо.

В сумочке у Грации была пачка польского печенья, которым ее угостила Марьяна Леонидовна. Щенки печенье есть не стали, только мусолили — не обзавелись еще зубами. Зато Гришка, учуяв новый запах, ловко перевернулся со спины на ноги, поймал крекер на лету и слопал его в три хруста. Белка ела печенье деликатно, из рук Грации — откусывала мелкие кусочки.

Когда Грация вернулась к междугородным телефонам, ее очередь еще не подошла.

— Костя! Костя! — доносился из одной будки женский голос. — Костя, я хочу, чтобы ты знал, как я тебя люблю. И ребятам передай, что их люблю. И сон у меня поэтому плохой…

Женщина вышла из будки, вытерла ладонью широкое вспотевшее лицо и сказала, обращаясь к Грации:

— Слышь? Когда я уезжала, младшая говорит: «Мама, я без тебя умру!» Во ведь как любит! Она у меня красавица. Глаза вот такие большие. На Мирей Матье похожа. Не знаю почему, но очень похожа… — Женщина вздохнула и попрощалась. — До свидания, девушка. Поползу к себе… Потихонечку-полегонечку, как улитка на склоне лет.

Очередь Грации подошла минут через сорок. Но Катькин телефон не отозвался.

Наконец сестрицы Михановские заночевали на даче. Грацию они в Пуховку не отпустили. Спать, как всегда, устроились наверху, в мастерской Антонины, прямо на полу, и всю ночь болтали. Сестрицы рассказывали о своих приключениях — хватило до пяти утра, когда за широченным окном мастерской стало совсем светло, а внизу послышались шаги гостя из-под Киева: теперь, когда его главная работа была завершена, он все равно вставал рано, собирая в небольшие кучки опавшие листья, ломал сухие ветки и запаливал костры. Над этими кострами поднимался дым, а огня почти не было. Дым был густой, черно-тяжелый и, наверное, очень ядовитый. Но старый Ким словно бы не замечал дыма — стоял у костра, глаза его слезились, но он, показалось Грации, даже не моргал, а неотступно смотрел перед собой — на ворота, точно ждал: вот-вот они откроются, и на участок войдет его жена с внуками. Но Грация слышала от Марьяны Леонидовны, что внуки лежат в киевской больнице, в радиологии, их проверяют, и только потом, если все будет в порядке, их отпустят.

Это был странный старик. Как-то гости Михановских попросили Кима рассказать, что они там, у себя под Киевом, переживали, когда рванул четвертый блок. Старик молчал. К нему стали приставать — как же, очевидец, участник, страдалец, все из первых рук. Но он продолжал отмалчиваться. И только когда напор подвыпивших гостей стал невыносимым, произнес одну фразу: «Переживали, а как же не переживать! Вот такие вишни, бордовые, блестящие висят, а их нельзя кушать»…

Уморившиеся от болтовни сестрицы тихо сопели под ворохом пальто, штор и какого-то еще тряпья. Грация, стараясь ступать неслышно, спустилась по лестнице на веранду. Дверь на улицу была распахнута. Рядом с качелями, укрепленными между двумя соснами, стояли Ким и Григорий Максимович. Решали, как укрепить подгнившие столбы.

— Эти качели отец поставил, когда родилась Антонина, — сказал Григорий Максимович. — В тот самый день. Сам ставил, меня не позвал.

— Сколько же лет твоей старшей? — спросил старик.

— Черт его знает, — ответил Михановский, — поинтересуйся у Марьяны. Это по ее части…

Грация шла в Пуховку, испытывая странное состояние — свободы и подавленности одновременно. Может быть, это вовсе была и не свобода, а в клетках ее поселился микроб вседозволенности, который передался ей от сестер Михановских. Он веселил и угнетал, открывал смутные, но радостные по сути своей перспективы и вызывал ощущение детских еще, то есть пробившихся из ранних лет, запретов, когда «нельзя» — и предостережение, и решетка, и при том еще большее побуждение к «хочу».

Сестрицы были такими всегда: то есть она знала их такими с первого дня знакомства, когда они расстроили помолвку ее институтской подруги Ларисы. Явились на помолвку — и все полетело к чертям собачьим, и Грация тоже способствовала этому разрушению, потому что вместе с сестрицами сначала выдула прямо на лестничной площадке «из горла» бутылку вина и, вмиг захмелев, заковыляла за Антониной и Юлией. До лестничной площадки она только-то и знала их имена. Прибыла на помолвку с букетом роз, изрядно опоздав, потому что долго искала цветы, а там уже набито битком — однокомнатную квартиру, где Лариса жила вместе с родителями и младшей сестрой, разносили вдребезги человек двадцать. Здесь были свои, институтские, и много незнакомых. Среди этих, незнакомых, ее сразу притянули к себе две яркие девицы. Одна — рыжая, будто сбежавшая с картины «Явление Мессии народу», юная женщина. Такая же точно, как на полотне, прическа — до плеч, плоеные кудри, нежная, мраморной белизны кожа. И такие же зеленые удивленные глаза. Эта девица знала, конечно, о своем сходстве с придуманной художником женщиной, потому как и одежду слизала у него: салатная кофта с широкими, по локоть, рукавами и алая юбка. А рядом с нею стояла черноволосая пышногрудая красавица лет восемнадцати, не больше, затянутая в платье малинового бархата.

«Ух, какие розы!» — обрадовалась Лариса. Она была немного пьяненькая. И Костик, ее жених, ассистент с кафедры глубокой печати, тоже был пьяненький. И они так бережно, так нежно держались за руки.

«Пляши! — приказала Лариса. — Все пляшут». У Грации сразу испортилось настроение. Она отступила в угол, стараясь не бередить больную ногу, к этим самым ярким красавицам, которые молча и с непонятным Грации одинаковым выражением лиц наблюдали за танцующими. «Скучно, — сказала рыжая. — Меня зовут Антонина, а ее — Юлия. Смотри, не назови ее Юлька, обидится». — «Ты мне не объяснишь, — спросила Юлия, — зачем эти древние помолвки, кому они нужны и почему все бегут в загс? Наша маменька тоже все уши прожужжала: замуж, замуж, замуж. Ну, Антонина сбегала. В неполных семнадцать лет сбегала. С разрешения властей, конечно. Ты бы посмотрела, как они жили. Посуда копилась на подоконнике месяцами. Простыни — как из-под шахтера, избежавшего после смены душевой. Зато двадцать четыре часа в сутки — постель. В общем, выполнили пятилетку за полтора года — и на развод!.. А тебя в самом деле так зовут?» — «Нет, — смутилась Грация, — мама назвала меня Галей. Это уж потом я придумала. Когда охромела. Назло». Они были с ней откровенны, и Грация решила не уступать. Так было легче: сама, в открытую, зло, без пощады к себе. Лучше, чем ловить взгляды исподтишка и ждать вопросов. «Понятно», — сказала Юлия. «Ничего, — успокоила Антонина, — Грация — это звучит… Тебе не скучно? Десять фугасов с шампанским на сто человек — это, я считаю, преступление».