Михаил Каминский - Переполненная чаша

Они потянули ее на лестничную площадку, Антонина извлекла из объемистой кожаной сумки бутылку коньяка: «Будешь?» — «Конечно будет», — ответила Юлия. Они по очереди глотнули из бутылки. Кто-то собирался выйти вслед за ними, но Антонина придержала дверь ногой: «Занято!» Еще глотнули. Еще. О чем-то говорили. «Ты «венеру» хватала? — вдруг спросила Юлия. — У меня было. Один старый горбоносый дурак в Измайлово на собственном «мерседесе» завез и трахнул. Я даже номер машины не запомнила. Куда, говорит, в такой поздний время, дэвушка, тибе нада? Нам, дэвушка, па пути…»

Они сделали еще по одному затяжному глотку — и Грации стало совсем тепло и очень весело.

«Сколько абортов?» — приставала Юлия, не дожидаясь ответов.

«Нет, — сказала Грация, — ничего у меня не было. Я рядовой необученный».

«Обучим, — пообещала Антонина. — Ты нас держись. Мы тебя, Глафира, раскрепостим».

А она между тем сама раскрепощалась. Тут же. В хорошем темпе. Сначала слова сестер ее пугали: откровенные до циничности, грубые и чужие. Но коньяк действовал без промашки. Исчезла усталость от беготни по цветочным магазинам. Перестала болеть нога.

«Ну, — обратилась Юлия к сестре, — порадуем невесту?»

«Порадуем».

«А ты, бывшая Галка, не возражаешь?»

«Ничуть, — сказала Грация. — Почему же мне возражать? — Язык заплетался. — Невесту надо радовать. Лариска хорошая…»

«Тем более», — Юлия усмехнулась. Она достала из сумочки французскую «пупу» и с помощью Антонины, державшей зеркало, начала подмалевываться. От этого ее и без того большие черные глаза стали огромными и засияли. Матово заблестели полные губы.

Антонина командовала: «Не жалей духов, он же поддавший, не учует, если слабо… Давай тени поглубже: развратный вид волнует… Теперь вот это долой… — и сорвала с шеи Юлии сетчатую вставочку. — Вот так годится. Тело надо наружу. Шикарное тело… Высший сорт. Подчеркнем шикарность бархоточкой…»

Грация все больше и больше пьянела. И сестры были пьяны. Но она-то лишь хихикала, пошатываясь, а они действовали — ловко, сноровисто, прямо мастерски. Потом Грация поняла: они заранее готовились к своей выходке, предусмотрели все, включая бархотку. Но тогда, на лестничной площадке, она ни о чем таком не думала. Просто следила за ними. И они ей нравились — обе. И конечно же тогда Грации не приходило в голову, что будет расплата — сестрам и ей тоже придется платить, потому что не только в уголовном кодексе есть наказание за соучастие и за невмешательство, или как там называется, — в общем, за то, что человек мог предотвратить преступление, остановить беду, но не сделал этого…

Она плохо помнила, что было дальше. Однако главное все же запечатлелось в памяти. Антонина с Юлией протискиваются сквозь толпу к Лариске и Костику, о чем-то недолго разговаривают с ними. Потом Лариска ушла на кухню и вернулась с шампанским. Хлопнула пробка, но никто не обратил на это внимания… И еще осталось в памяти: Костик, неловко переставляя ноги, медленно танцует с Юлией посреди комнаты, обняв ее за плечи. Им освободили место, у Костика закрыты глаза, он прижался ртом к пухлому плечу Юлии, прямо утонул в нем губами, и вот это уже теперь видят все, кроме Лариски, которая куда-то умчалась, оставив открытой дверь на лестничную площадку. А мать Лариски беззвучно рыдает, с силой стискивая рот и подбородок скрюченными пальцами…

Грация возвращалась в Пуховку лесом. Здесь было сумрачно, и ржавчина на листьях и хвое не блестела обычной золотистой новизной, а больше походила на темно-багровую патину. Пока шла от дачного поселка, то и дело мысли обращались к Егорычу. Может, оттого, что ночевала на даче и лишилась привычного ежеутреннего представления с матерщиной, блеянием и едким запахом свежих коровьих лепешек? Пожалуйста, иронизируй, сколько твоей душе угодно, и все-таки ты уже свыклась с этим ужасным Егорычем, да так, что и сутки без него — для тебя невмоготу. А слабо тебе, вырвавшись из проржавевшей лесной чащи, повернуть на разбитую копытами дорогу? Там, у реки, на траве-мураве, сидит под ветлами твой голубоглазый, сверкая вставными золотыми зубами, и плотоядно срывает с бананов толстую эластичную кожуру.

Конечно, даже мысль об этом была нелепицей, но вот одолевала же ее всю дорогу от дачного поселка до деревни, как однажды вот так же не отцеплялась совсем иная, но столь же глупая блажь: схожу на танцы, пойду на танцы, пусть что угодно, включая землетрясение в двенадцать баллов, но сегодня четверг, и на станции танцы, и я непременно там буду. Это происходило с ней в ту самую пору, когда она настойчиво привыкала и не могла привыкнуть к своей хромоте и думала: необходимо какое-нибудь событие, чтобы отсечь прежнее и двинуться дальше. Вот таким событием ей показались танцы на асфальтовом пятачке у станции, в сетчатом кольце зеленой ограды, где можно было очутиться или за полтинник, или протиснувшись в узкое пространство между решеткой и столбом. Лучше бы, естественно, оказаться на асфальтовом пятачке бесплатно — такое начало больше подходило для настоящего события, ознаменовавшего бы новый этап в жизни хромой Грации, и она попыталась проникнуть на танцы без полтинника — «за так», но потерпела фиаско, и надо бы ей насторожиться и отказаться от намеченного, но завелась и затарахтела, точно старый мотоцикл, и снова попыталась пролезть там, где пролезала не менее сотни раз, но в прежние годы, когда жила у тетки и еще не растолстела от лежания в больнице, а главное, обладала всего-навсего какими-то там колокольчиками, как говорила тетка, а теперь за пазухой у нее не «колокольчики», а вполне приличные по объему и крепкие груди, которые не желали сплющиваться и не пускали ее за порог новой жизни.

Но еще до этой узкой двери между решеткой и столбом было у нее и другое препятствие: тетка Вера бухнулась на колени: «Куда? Не пущу! Посидела бы со мной, старой…» Тетка обижалась и стращала ее: «Повешусь от одиночества. Ей-богу, повешусь! Ты — за дверь, а я — веревку в руки». Она укоряла Грацию: «Только появилась — и тикаешь. Никому я теперь не нужна». Жалела: «С твоей-то ногой плясать? Бедная, бедная…» И только о главном тетка Вера молчала — о Степочке, а Грация не хотела ей говорить, что нет Степочки: уехал, смылся, умер, подох, — от страха или еще по какой причине, неизвестно, но испарился с концами. Она ждала: вот-вот возникнет на пороге палаты с прозрачным кулечком подношений, но Степочка так и не открыл дверь — ни в послеоперационную, ни в общую, исчез с концами из пристанционного поселка, из ее жизни…

Танцевальная площадка была как бы вписана в неровное пространство между запасными путями, лежавшими позади Дома культуры. В самом Доме культуры шел какой-то громкий фильм — с выстрелами и ревом погони. А здесь — также оглушительно — играл оркестр; залитую черным асфальтом площадку вместе с танцующими то и дело полосовали желто-багровыми ножами фары-прожекторы маневровых локомотивов; раскатисто гремел голос диспетчера; короткие сиплые гудки перемежались пронзительными свистками; словно пустые тарелки, брошенные на металлический поднос, звякали, встречаясь друг с другом, буфера. И сильно пахло гарью. А вверху, над Домом культуры, висела обгрызенная черным облаком луна.