Михаил Каминский - Переполненная чаша

Был вечер. Григорий Максимович читал газету, старик поливал огород, Марьяна Леонидовна кормила малышню, а Грация сидела в кресле со старым номером «Работницы» на коленях и просто смотрела на дачную жизнь и слушала ленивую, но, кажется, не имеющую конца перебранку хозяев. Она спрашивала себя: зачем я сюда хожу, что мне тут надо, если сестрицы Михановские в городе, но продолжала ежедневно навещать дачный поселок, брела лесной опушкой, потом дачным асфальтом и усаживалась на веранде, большой, высокой, но сумрачной и сырой даже в самый жаркий день, потому что на участке господствовали старые ели и их кроны давно соединились в вышине, загораживая путь солнечным лучам. Вроде бы каждый раз тема противоборства Михановских была иной, новой, но существовала в их перепалке какая-то особенность, превращавшая ее в единый поток без начала и устья. И в конце концов Грация приходила к мысли, что споры Михановских, несмотря на их нескончаемость и свирепость, — игра, которая ведется по привычке и никому не приносит вреда.

— Грация! — патетически обратился к ней Григорий Максимович, отмахиваясь газетой от суетливой и надоедливой осы, влетевшей в разбитое окно веранды. — Грация! А знаете ли вы, что мадам заплатила семьдесят пять рублей за свою родословную?

Этого Грация не знала, но ей было известно, что Марьяна Леонидовна очень уж гордится своими предками — в Россию они прибыли двести лет назад из Франции — де Туры и ле Песье. «А к ле Песье, моя милая, как известно, принадлежал сам кардинал Ришелье».

Когда жена заводила речь о своих благородных предках, Григорий Максимович свирепел: «У меня тоже пращуры были из непростых. Дед — медник. Прадед — медник. Отец — генерал, а до революции он тоже лудил и паял».

«У нас свой круг, — подняв подбородок, произносила Марьяна Леонидовна. — У нас, в конце концов, клан».

«А у нас — класс! — победоносно откликался Михановский. — И класс даст сто очков любому паршивенькому дворянскому клану».

Продолжая отмахиваться газетой от наседавшей осы, Григорий Максимович взывал к Грации:

— Семьдесят пять целковых! Коту под хвост! А мне эти деньги вот так нужны! Я же полы собирался здесь, на веранде, перестлать. Я думал: деньги есть, а их нет. Скажите, Грация, что важней — полы или родословная? Она мне своим благородным происхождением дочерей испортила. Вообразила бог знает что!

Он обиженно задышал и умолк, вновь занявшись газетой. Грация раскрыла журнал и сделала вид, что погрузилась в чтение, хотя в «Работнице», она только рассматривала фотографии и репродукции картин, но ничего не читала: в этом журнале и рассказы, и статьи, а особенно письма читательниц — все, как говорится, било на жалость. Если судить по «Работнице», то на белом свете вовсю царствует разгул неустроенности и обмана. Этого Грации хватало и в собственной жизни — зачем же напрягать зрение и рвать душу еще и чужой болью? К тому же Грация не понимала, как можно напрямик выкладывать множеству посторонних людей свои тайны и беды? Одно дело — поделиться с подругой, с близким человеком, другое — протрубить сразу в миллионы фанфар.

И о чем ей трубить? О больной, бесконечно ноющей ноге? О том, что почти у каждой женщины есть свой Дмитрий Иванович Власихин? Кому какое дело до того, что ее Власихина звали Степочкой?.. Это она — только она! — не могла избавиться от врубившейся в память картины: они со Степочкой едут в Заволжье. Понтонная переправа непрерывно течет поперек реки и в то же время лежит неподвижно, крепко ухватившись за оба берега. Впечатление, что переправа движется, создавалось у Грации от мерцающих огоньков. Они перемигивались с берега на берег в окнах домов, бежали от воды вверх на уличных фонарных столбах, гасли в одном месте, вспыхивали в другом. Стрекотал счетчик такси — торопливо, невнятно, словно рассказывал что-то, захлебываясь от переполнявших его чувств, а разобрать — что, было невозможно. Встречные машины, приблизившись, обдавали их расплавленным светом фар, и тогда, как на фоне взрыва, неестественно рельефно вырисовывалась черная фигура Степочки: крупная голова, тяжелые плечи, неподвижные, как бы закаменевшие… От этого Грации стало неуютно и тревожно: «Куда ты, дура, лезешь? Зачем?»

Когда въехали в поселок, Степочка склонился к шоферу: «Направо, пожалуйста. — И показал на темное пространство между высоким дощатым забором и новым палисадником из легких планочек. — Осторожно, там почти сразу яма».

Он открыл одну за другой три двери: с крыльца, из сеней и дверь из кухни в комнаты. Все это Степочка делал в темноте, обнимая свободной рукой Грацию. Она слышала, как сильно стучит его сердце. И сама вдруг стала волноваться.

Степочка сказал: «Сейчас зажгу люстру… — И зачем-то добавил: — Приготовься». Вместе с ярким, показалось, обжигающим светом на Грацию обрушились восторженные крики и смех. Она крепко, до боли, зажмурилась, а когда открыла глаза, то прежде всего увидела вытянувшийся от стены до стены стол, на котором чего только не было! Важное место занимали огромные блюда с холодцом, в мисках громоздился винегрет; рядом из черных обливных жаровен торчали ножки кур и гусей. В глаза бросилось обилие бутылок, сверкание хрустальных фужеров, слезы на брусках масла и сыра. А торжествующий рев буквально оглушил ее. «Здорово мы их обманули! — неслось с разных сторон. — Нет, вы только гляньте, гляньте! Степан-то наш какую отхватил! Они крадучись, крадучись, а мы здеся-а!..» Разные голоса — басовитые, тонкие, дребезжащие, певучие, старческие и детские — обрушивались на Грацию со всех сторон, даже, кажется, с потолка. Она почувствовала, как застыл Степочка: его рука больно сдавила ее плечо, а затем обмякла. «Ты знал? — тихо спросила она. — Да, знал!» Он криво усмехнулся: не то со злостью, не то обреченно: «Ничего не поделаешь, так было надо. Проходи, Галя. Видишь, вон там нам и места уже приготовлены».

На ватных ногах она дошла до торца стола, опустилась на один из двух свободных стульев. Почувствовала локоть Степочки и не удержалась: полились слезы. Она вытирала их ладонью, бумажной салфеткой, которую Степочка протянул ей, а слезы текли и текли, и постепенно крики гасли, шум стихал. Кто-то сказал: «Хватит ржать, жеребцы». Кто-то принес тонкий стакан с водой, остро пахнущий валерьянкой. Какая-то женщина положила Гале на голову широкую ладонь: «Не сердись, деточка. Сама виновата. Чего тянула, как кота за хвост? Чего боялась? Давно бы показаться надо. Ты не смущайся: дело молодое и нормальное. И свои мы здесь все. Свои! Теперь уж до конца наших дней тебе — свои».

От этих слов Грация немного успокоилась, но все равно тот час или два, которые провела здесь под изучающими взглядами, прошли под знаком сердечной боли. Решила: выдержу и вытерплю, соберу все силы — только бы вновь не разреветься. И вроде бы справилась с собой. Однако под конец застолья ее ждало самое тяжкое испытание. Изрядно выпившие, раскрасневшиеся и растрепанные, Степочкины родственники отвлеклись от рюмок и тарелок и снова обрушились на нее воплями и смехом. Это произошло, когда хозяйка, поднявшись из-за стола, вытерла ладонью губы и сказала, что невеста всем пришлась по душе и что, как почти круглой сироте, ей приготовлены подарки. Тут же из соседней комнаты в чьих-то высоко поднятых руках выплыло ослепительно белое платье, легкое и прозрачное, с колышущейся фатой, с приколотым букетиком розовых искусственных цветов на груди. Грация вдруг поняла, что слышит и видит происходящее вокруг как бы в двух измерениях: в реальном, предельно четком, и расплывшемся, как в тумане. «А давай их прямо сей секунд и поженим!» — заорал черноволосый верзила, выхватив платье и размахивая им, как белым флагом. К нему бросились, отняли платье, затолкали верзилу в угол. Галя повернулась к Степочке. Его лицо выплыло из тумана — жалкое, растерянное. «Что ж ты, — прошептала она, — защити меня, ты сильный. Уведи отсюда». Степочка опустил голову, показывая ровный белый пробор. Белизна пробора неожиданно вызвала у Гали отвращение, она попыталась подняться, Степочка схватил ее за руку: «Сиди. Нам с ними жить». — «Никогда, — сказала Грация, — ни за что. Предатель!»