Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Не в этом дело, — сказала Грация, — а в том, что у меня с недавних пор не один, а целых два имиджа. В одном образе я — интеллигентная мегера с очками на носу, а в другом — именно Гретхен, как ты говоришь, вот с такими большими голубыми глазами. Вот я и разрываюсь на части. А когда разрываешься, то всегда больно.

— Понятно, — сказала Антонина. — Слушай, ты Мою Лизку видела? Здоровая?

Это стало похожим на ритуал: Белка ждала ее на привычном месте — у ворот дома отдыха, расположившись под трафаретом «Посторонним вход запрещен». Она, пожалуй, видела Грацию уже издалека, но сидела и недвижно ждала, соединив лапы, вобрав голову, сгруппировавшись в рыжий мохнатый столбик. И лишь в тот момент, когда Грация оказывалась в четырех-пяти шагах, Белка, взвизгивая, стремительно срывалась с места и взлетала, чтобы лизнуть в подбородок, в губы, в нос — куда придется, и с той же энергичной веселостью, только уже без поспешности трусила по тропинке, поминутно оглядываясь, словно бы приглашая: не отставай.

Так, минуя главный корпус дома отдыха, перед которым вокруг большой клумбы как заведенные ходили люди, то ли совершая предписанный врачами моцион, то ли просто изнемогая от жары и безделья, собака приводила ее к огромному старому дубу, под сенью которого располагалось всегда закрытое на проржавевший замок непонятно для чего существующее строение. Жилье не жилье, и не сарай, и не склад. Штукатурка с него во многих местах отвалилась, и дранка торчала здесь, как обнажившиеся ребра. Наверное, об этом строении просто-напросто забыли за ненадобностью, и оно стояло себе и стояло в стороне от жизни дома отдыха.

Приблизившись к нему, Белка негромко тявкала, и тут же из норы — небольшого круглого проема под вечно закрытой дверью — один за другим выкатывались четыре лохматых колобка. Щенки начинали возиться в тени дуба, а Белка сидела поодаль, и волновалась за них, и гордилась ими. Когда мимо проходил кто-нибудь из работников дома отдыха, Белка настораживалась, рыжая нечесаная шерсть на ее загривке приподнималась; собака рычала — негромко, но совершенно определенным образом: хрипло, протяжно, с подвыванием, что могло означать и предупреждение — не трогай, не подступай, и призыв к милосердию. Видимо, добра она от них не ждала, чего-то опасалась. А к отдыхающим собака была безразлична и только Грации по-своему улыбалась, кокетливо обнажая белые, словно из фарфора, клыки, щурилась и радостно посапывала.

Грация подолгу стояла, наблюдая, как без устали возятся четыре живых шерстяных комочка, неотличимые друг от друга, и как быстро меняется выражение на лисьей морде Белки: страх — ожидание — мольба, когда по боковой аллее проходили люди в синих халатах и спецовках. Один из них — Грация слышала: его окликали по фамилии Бабуров — ни с того ни с сего замахнулся на Белку газовым ключом с длинной рукояткой. Собака, молниеносно вскочив на прямые лапы, вытянула вперед морду и коротко, с угрозой рявкнула. Бабуров ускорил шаг и до главного корпуса почти бежал, постоянно оглядываясь и что-то бормоча.

Грация любовалась щенятами и жалела, что рядом нет Дубровина. И забывала, что именно из-за него она очутилась здесь, а прежде, ломая себя, выбрала такой дурацкий имидж: суховатая, остроносенькая, красавицей не назовешь, но без всякого сомнения — умная и современная аспирантка, однако отнюдь не лишенная sex apple. Что такое «современная», Грация не могла бы, пожалуй, толком разъяснить, да и как растолковать, если это скорее ощущается, чем расшифровывается: современная, и все… Катька Хорошилова быстренько догадалась, что и ненужные очки, и длинноватый жакет, больше похожий на мужской пиджак, чем на женскую одежду, и долгие паузы, сопровождаемые легким потиранием лба, — для Дубровина. И удивилась: «Зачем тебе все это, если он категорически заявил, что не бросит жену?» Грация ответила не сразу и во время этой — запланированной — паузы провела подушечкой среднего пальца сверху вниз по лбу, вроде бы разглаживая морщину. На самом деле морщины там не было — лоб у нее оставался гладким. Правда, тонкие линии, словно бы бескровно прочерченные по коже острым стальным пером, уже спускались от крыльев носа к углам рта и лихими фонтанчиками устремлялись от глаз к вискам. Но что касается лба…

С подчеркнутым пренебрежением Грация усмехнулась (если Катька и не поверит в безразличие, то хотя бы не станет ее жалеть) и заявила: «Мне все равно — уйдет он от жены или останется при ней. У меня ведь теперь, знаешь, отдельная квартира, и мы с Дубровиным давненько не мотаемся по киношкам…»

«Давненько?» — Хорошилова-то знала в точности, когда последний раз оставляла для них ключ под губчатым резиновым ковриком у своей двери на лестничной площадке.

«Ладно, не станем уточнять. Главное, что собственная жилплощадь, а не теткина комната, находящаяся под непрестанным обстрелом понимающих взглядов. И еще Дубровин, как начальник отдела, может отлучаться из своего кабинета когда ему заблагорассудится. Жена звонит, а ей в ответ: «Товарищ Дубровин в местной командировке». Так скажи, кому хуже: мне или ей?» — Кивком головы Грация показала в сторону, то есть, как должна была догадаться Катька, туда, где находилась дубровинская жена.

«Я не узнаю тебя, Грация, — сказала Хорошилова. — Что-то произошло. Ты совсем не похожа на себя».

«Что и требовалось доказать!» — Грация засмеялась…

Она смотрела на Белку, разлегшуюся в тени дуба, на щенят, которые, наконец, угомонились — застыли у розовых сосков, протяжно урча и — внезапно — горестно всхлипывая; она любовалась ими и опять — в сто второй раз — вспоминала, как накануне праздничного вечера в СКБ позвонила Дубровину и услыхала: «Все будет, как было, или ничего не будет». Свои решения начальник отдела всегда формулировал лапидарно и так четко, чтобы и дурак все понимал, а тугодум не сомневался. Еще набирая домашний номер Дубровина, Грация загадала: если четное число гудков и откликнется он сам, значит, ее ждет радостная весть, значит, конец всем ее страданиям и начинается новая жизнь — спокойная, респектабельная, короче — счастливая. К телефону подошел Дубровин, но она успела поволноваться: из трубки, которую Грация намертво прижимала к уху, успели выползти семь длинных гудков. Она так переволновалась, что голос ее даже не просто дрожал, а дребезжал. Надо было показать свою бодрость, напористость, безразличие — что угодно, но только так явно не демонстрировать убожество и бесхарактерность. И вот на тебе — вместо самоуверенного бархатного меццо-сопрано жалостливое стенание безрогой овцы.

«Я приехала, — сказала Грация этим голосом-предателем. — Как вы поживаете, как…»