Михаил Каминский - Переполненная чаша

«Вот это потрясающая идея, — с грустью произнесла Галя. — Я, мол, не я…»

Хозяйка не подвела: литровую банку с молоком для Белки и щенят, как обещала, поставила на крыльце, в уголке, зачем-то накрыв ее разлапистым и мохнатым изнутри листом лопуха. С крыльца было хорошо слышно, как у соседей негромко и протяжно, словно выводя незамысловатую древнюю мелодию, скрипит тележка. Над сплошным дощатым забором проплыла высокая — крепостной башней — марлевая повязка на голове старшей официантки Зинаиды Прокофьевны.

— Богато живут, — сказала за спиной Грации хозяйка и зевнула. — Ковров четыре штуки и шифоньеров с хрусталем два.

Грация обернулась. Хозяйка вписывалась в проем дверей, как в раму картины под названием «Зависть»: поджатые бесцветные губы, прищуренные глаза и прокурорски нацеленный в сторону соседки острый нос. Руки хозяйка сложила на животе, и они, толстые, сильные, спокойные, казалось, принадлежали не ей, а существовали в особой, отдельной жизни.

Надо было бы возразить: разве четыре ковра в наши дни — богатство? И теперь, дорогая моя, не хрусталь показатель, а нечто другое, более весомое и значительное. Например, «видик». Или холодильник «Самсунг». Однако спорить с хозяйкой и обучать ее Грация не стала. Во-первых, до сих пор не выветрился городской имидж, запрещающий вступать в бессмысленную полемику с человеком, который глух к твоим доводам. Во-вторых, до конца отпуска оставалось полторы недели и не хотелось жить столь длительное время в напряженной атмосфере.

— Вот бы, — продолжала хозяйка густым, почти мужским голосом, — Феликс Эдмундович из гроба поднялся. Он бы это ворье к чертовой матери из револьвера. До единого жулика. Под корень.

На дальнем конце деревни, рядом с магазином, где за металлической, окрашенной недавно в голубой цвет оградой стоял дом Фирсовых, коротко фыркнула машина. Белая марлевая башня переместилась от забора в глубину соседнего двора, потом пропала, снова возникла, и все эти ее передвижения сопровождались скрипом, позвякиванием, бренчанием. А грузовик Толика Фирсова, еще несколько раз недовольно фыркнув, внезапно завыл на высоких оборотах двигателя.

— Я пойду, — сказала Грация хозяйке.

Ступая по узкой, поросшей подорожником тропинке, которая вела от заднего крыльца к калитке, плавным полукругом огибая дом, она почти не хромала. Для этого надо было двигаться «по экстерьеру»: подбородок поднят, плечи расправлены, живот слегка втянут, а бедра и голени составляют одну линию. Ну, почти одну линию — как будто колени не сгибаются. Только сначала это казалось ей невозможным, а со стороны, наверно, — странным. Потом Грация научилась движению «по экстерьеру», а посторонние люди могли теперь думать, что ее походка родилась в стенах балетного училища.

— Нет, Граня, — неожиданно догнал ее голос хозяйки, — всех-то из револьвера не получится. Много их развелось, жулья. Да и жалко некоторых — обыкновенные дураки, а не преступники. За что ж их под пулю-то? Вот если бы кто с малолетства обучил их: не воруй, да и сам пример показал, а они на это тьфу! — тогда бы имела право высшая мера…

И еще раз, когда уже повернула за угол дома, Грация услыхала окрик хозяйки:

— Ты, это самое, лопушок-то с банки не снимай! Тебе вон сколько кандыбать с банкой, а от лопушка холод. Специально положила, чтобы собачье молоко не скисло.

Когда-то на дороге, разрезавшей деревню пополам, лежал асфальт, но сейчас от сплошного покрытия остались лишь большие и поменьше серые блины, полоски, просто комки, и эти следы прошлого были как острова какого-то архипелага, а вокруг них — песок, камни, промоины, кое-где превратившиеся уже в настоящие глубокие канавы. Потому Грация двигалась в стороне от дороги — по тонувшей в траве тропинке, а серый архипелаг проплывал по правому борту. Едва слышно шелестел невзрачный подорожник; с конского щавеля, когда она случайно задевала его ростки, сыпались семена, прилипая к ее матерчатым кроссовкам, и жадно вцеплялись в розовые гольфы, которые уже через несколько метров стали рябыми. «Правый борт», резкой кислоты вкус стеблей конского щавеля, вялая прохлада иссеченных прожилками листьев подорожника — все это лежало ненужным, как думала Грация, балластом в ее памяти с той далекой поры, когда она после смерти матери жила у тетки Веры. С теткой промчались многие годы — точно так же, как проносились мимо теткиной сторожки тяжелые и бесконечные составы товарняка. Пассажирские поезда отстукивали на переезде звонкие беспечные ритмы, а товарняк тяжело бухал большим барабаном, словно бы испытывал на прочность рельсы, шпалы, гравий, бревенчатый настил — все теткино хозяйство. И в ажурные полукружья моста они устремлялись по-разному: грузовой как будто заново прорубал себе путь; затянутые брезентом платформы, казалось, подталкивали одна другую, а вот зеленые вагоны с пассажирами играючи проскакивали в распахнутую перед ними щель, и в солнечную погоду можно было следить, как на их матовых черных крышах до противоположного берега Волги прыгают в тех же веселеньких ритмах блескучие «зайчики».

Тетка выходила летом на дежурство в цветастом крепдешиновом платье, поверх которого надевала обязательную оранжевую безрукавку. Легкий крепдешин был не от ее крепко сбитого, широкого и в плечах, и в поясе, и в бедрах особенно, тела. И клипсы — под перламутр, с расходящимися во все стороны острыми серебристыми лучами, — были не от теткиного лица — симпатичного и еще молодого в ту пору, но уже с печатью огрубленности и замкнутости, которую очень скоро и надолго, до смерти, ставит тяжелая физическая работа под солнцем, дождем, ветром и снегом, в жару и в мороз, то есть работа на свежем, как сейчас говорят горожане, воздухе. Говорят — с завистью к тем, у кого этого воздуха вдосталь.

Грация подолгу лежала на самом верху крутой насыпи. С Волги доносились гудки, команды, стрекотание моторок и солидное покрякивание сигналов барж-самоходок. Но Грация почему-то редко смотрела на реку. Может, оттого, что Волга была удалена от нее на значительное расстояние, купаться Грация не любила, плавать не умела, и вот жизнь реки и ее собственная жизнь пересекались весьма незначительно. Грация жевала тугой стебель конского щавеля и не морщилась, погруженная в полудетские еще воспоминания и в нередко уже взрослые мечты. Внизу, между стальными нитями рельсов или в стороне, у сторожки, мелькало оранжевое пятно — это тетя Вера подсыпала гравий, укрепляла насыпь, пилила и колола на дрова деревянные, насквозь промасленные пахучие шпалы, замененные недавно железобетонными, косила в полосе отчуждения траву для козы Малки — вечно пребывала в трудах, а значит, в движении. От козьего молока Грацию подташнивало, но тетка заставляла все равно пить его — хоть кружку, одну только кружечку, дочечка. Странно, но руки у тетки были легкими — при такой-то неразгибаемой работе! — и ласковыми. Грация помнила прикосновения этих рук — тетя Вера ловко и быстро мыла ей голову, а потом сливала водой, нагревшейся на солнце в новом цинковом ведре. Вода мягко, почти неслышно стекала между лопаток, и — в подобие воды — скользили по спине руки тети Веры, приглаживающие, ласкающие. «С гуся — вода, с Галочки, моей дочечки, худоба», — слышала над своей головой Грация…