Михаил Каминский - Переполненная чаша

Она так задумалась, что забыла про «экстерьер», и почувствовала, что опять раскачивается и «ныряет» при ходьбе, точно лодка, подгоняемая косой волной. Катька Хорошилова спросила бы: «Кому кланяешься, подруга?..» Катька прежде не была такой злой. С самым серьезным видом она размышляла вслух: «Я решила выйти замуж только за военного, за офицера. Значит, большую часть жизни мне придется провести в отдаленных гарнизонах. Может быть, на берегу Северного Ледовитого. Вокруг белое безмолвие, маленький поселок — и почти никаких развлечений. Поэтому я заранее должна готовить себя, чтобы мужу со мной не было скучно». Катька тогда готовилась: научилась вышивать, записалась в кружок гитаристов при заводском Доме культуры и принялась самостоятельно изучать эсперанто. А Грация давно умела вышивать — заботами тетки Веры. Еще Грация неплохо играла на пианино — «в объеме шести классов музыкальной школы». Но эсперанто ей было не по зубам: откуда же взять терпение, чтобы каждый вечер, как Хорошилова, заучивать по три не имеющих никакого смысла тарабарских слова? Да и что теперь Катьке от этого эсперанто?..

Грация выпрямилась, расправила плечи, постаралась, чтобы бедро и голень составляли единую линию… и заметила, что гольфы на левой, больной, ноге не только в семенах конского щавеля, но и еще в каких-то грязных колючках. Она нагнулась и стала счищать этот мусор, но тут сзади зафырчала машина. Грация быстро распрямилась, однако обернулась не сразу, потому что ей надо было прежде вспомнить, каким из двух имиджей она уже пользовалась при встречах с Толиком Фирсовым. Ну, совсем забыла! Очки висели на шнурке — надевать их или не надевать, пусть себе свободно, чуть игриво покачиваются на груди? И как улыбнуться — снисходительно, свысока? Или же открыто, доверчиво, не скрывая своей женской слабости?

Грузовик обогнал ее, нырнул в рытвину, ойкнул, будто живой, и, задрав тупой нос, вылетел на ровное пространство. Тут Толик Фирсов лихо затормозил (Грация сморщила нос — целое стадо коров и овец не возмущало столько пыли, сколько одна машина), открыл дверцу и крикнул:

— Больше газа — меньше ям! Подвезу, девушка, а?

Грации стало смешно: если в кабине не было Софьи Григорьевны, Толик превращался в разговорчивого кавалера. А при экспедиторше он цепенел, и глаза у него по-стеклянному, не мигая, смотрели мимо Грации.

— Да-да, захватите меня, пожалуйста, с собой, — несмело попросила Грация. Очки остались висеть на ее груди, болтались на черном шнурке. И поэтому Грация с милой подслеповатостью прищурилась (а еще у нее густые и длинные ресницы, свои — и это тоже не пустяк), быстренько облизнула и полураскрыла губы. Конечно, идиотизм, но — имидж, имидж! И ее усилия были вознаграждены: багровое — от жары? — лицо Толика Фирсова расплылось в заинтересованной ухмылке. На округлом подбородке парня обозначилась довольно симпатичная ямочка — верный, почти стопроцентный признак добродушия, подумала Грация.

— Куда прикажете доставить? — Толик нагнулся, подавая ей руку.

Протягивая ладонь, Грация увидела, что на лбу и под глазами шофера выступили крупные и прозрачные капли пота. И это тоже показалось ей милым — детским каким-то, младенческим штрихом, и она сказала себе: молодец, что не стала изображать аспирантку. Строгой аспирантки Толик Фирсов наверняка бы не понял. А вот простушка а-ля пейзан — в самый раз для Толика.

Грация взобралась на подножку. Из кабины на нее пахнуло горячими парами — бензина, масла и еще каким-то густым и неприятно дурманящим запахом. Грация замешкалась. Но Толик энергично потянул ее на сиденье, перегнулся через колени Грации и, тяжело прижимаясь к ней, захлопнул дверцу машины.

— Только везите, пожалуйста, потише, — попросила она слабым — согласно сельскому имиджу — голоском и кивнула на банку, которую прижала к животу. — Молочко собачкам. — И с той же интонацией упрекнула: — А вы меня ведь чуть не задавили. Разве можно так мчаться по деревне? Люди вокруг… куры гуляют…

Фирсов заморгал. У него были редкие светлые ресницы. Когда до него дошло: упрекают в чем-то, может быть даже с угрозой упрекают, он отодвинулся от Грации и тяжело засопел.

— Кто это мчался? Кто это задавил? — С каждым вопросом его щеки все сильней наливались свекольным цветом. — Что я, правил не знаю? Да? Люди, понимаешь. Куры, понимаешь. Собаки!..

Толик уже не ухмылялся, как минуту назад, а скалился, — под прекрасными, будто они из лучшего фарфора, зубами обнажились бледно-розовые десны. Глаза его злобно округлились. Капли пота вдруг помутнели. И только наивная ямочка по-прежнему красовалась на мягком подбородке.

«Господи, да он пьян! — ужаснулась Грация. — Так рано, а он уже пьяный!» Густой и неприятный запах, перебивавший бензиновые пары, заглушивший прогорклость перегревшегося машинного масла, без всякого сомнения, был алкогольным.

— Понаехали тут всякие! — кричал Толик Фирсов прямо ей в лицо. — Командуют! А чего под машину лезешь? Зачем? Ты уж лучше сразу под шофера сигай!

Грация отшатнулась. Губы не слушались. Едва удалось выдавить:

— Как вы смеете! На каком основании?.. Выпустите меня! Сию же минуту!

Звонко и, одновременно, гулко, как бывало, когда щелчок кнута Егорыча приходился под самым окном, хлопнула дверца. Взвизгнули колеса — и колючая пыль обдала Грацию с ног до головы. И вдруг машина остановилась. Толик Фирсов распахнул дверцу и, далеко высунувшись, проорал:

— Ты учти, мы твоих собак порешим. Ишь, псы какие! На людей кидаются!..

Ничего не видя из-за пыли, а еще больше, пожалуй, ослепнув от горя, она побрела по дороге. И только пройдя насквозь лес, у самых ворот дома отдыха, Грация опять вспомнила про «экстерьер», обнаружив, что хромает много сильней, чем обычно. А когда увидела, что лохматый, прохладный с внутренней стороны лист лопуха исчез с банки и молоко заметно расплескалось, то не выдержала и заплакала.

Михановский читал газету и рассеянно накручивал на палец волнистую прядь побуревших волос. Накрутит — отпустит, снова накрутит — опять отпустит. Вид у него был расхристанный: накануне дачу опять оккупировали гости, много гостей. «А когда гостей большое количество, — объяснял свое состояние Григорий Максимович, — каждый просит слово — и бедному тамаде приходится трудно». Естественно, именно он и был тем человеком, которому пришлось пострадать за общество. Но о том, что довело его до нынешнего состояния не количество гостей, а обилие выпитого, Михановский умалчивал.

Он сидел, согнувшись над газетой. Старая шелковая тенниска, когда-то красная или фиолетовая, а ныне цвета сильно разбавленной марганцовки, была ему мала. Поэтому и без того короткие рукава торчали над плечами Григория Максимовича крылышками.