Михаил Каминский - Переполненная чаша

Она подумала: сейчас разревусь. Или истерически захохочу. Собралась подняться и уйти, убежать отсюда, чтобы поскорее избавиться от охватившего ее чувства стыда, пережить все внутри — и забыть, но в этот момент Егорыч заговорил, и Грация с нарастающим чувством недоумения, растерянности, а потом и ужаса услыхала, что он извиняется, кается, даже, кажется, умоляет о прощении. Когда оцепенение миновало, Грация поняла: пастух говорит о старости, ее разрушительной силе и неизбежности, говорит тоскливо и в то же время зло, словно ведя спор с самим собою.

— А что такое старость? — спрашивал он с горькой усмешкой. — Седина? Лысина? У бабы — подбородок, загнувшийся точно у яги? И характер такой же? У мужика — капля на носу? Или расстегнутая по забывчивости ширинка?.. Да нет же! Это будет патология, распущенность или просто витаминов не хватает. Понимаешь, и сволочная сварливость, и сладкая болезнь склероз появляются не только с преклонным возрастом… Да я в общем-то не о такой старости, не об этом. Я о другой, которая при полном твоем разуме настигает неожиданно и бьет потому особенно больно. Вот, кажется, только вчера работал, как тот вол, и ничего, кроме нормальной усталости. Поспал, отдохнул — и снова огурчик. А сегодня потрудился чуток, но сон не идет, и спится недолго, и не огурчик ты уже, а посиневший баклажан. И все начинает валиться из рук: падает коробок спичек, разбивается чашка… Собираешь осколки и думаешь: что со мной, самому бы надо собраться. Смотришь на руки — вроде бы по-прежнему ухватистые. На ногах крепко стоишь, не всякий парень тебя собьет. И все равно — старость…

«Надо идти», — подумала Грация. Слова Егорыча не вызывали ни жалости, ни обыкновенного интереса. Только недоумение: зачем он об этом, к чему? Страдает? Но у нее тоже есть своя боль. Он нуждается в понимании, она нуждается, все нуждаются… Еще немного — и слезливость Егорыча вызовет ответную откровенность — вот тебе и тоскливый волчий дуэт. Шла сюда — и было ей неспокойно, радостно и стыдно. От волнения трудно дышалось и тяжелели бедра, и по всему телу от живота расплывалось волнующее тепло. Ждала: сейчас рядом со мною окажется чужая, но такая притягательная сила, захочу — она станет моей. Пусть на время, не навсегда. А что нашла?..

Но Егорыч, конечно, не догадывался о ее разочарованиях. Он продолжал толковать о своем. О том, как со старостью мелочи постепенно начинают заслонять главное. Прежде незаметные, как им и положено, мелочам, почти незримые и неслышные в толчее часов и дней, они начинают мешаться под ногами и буквально вопить, оповещая о своем существовании. И еще, жаловался пастух, представлявшийся еще недавно загадочной личностью, наступает несовпадение между мыслью и действием. Мысль уже осторожничает, а руки-ноги, как много лет назад, жаждут энергичных действий, и получается суета.

— Сдерживаешь себя: куда помчался, охолони! Бережно снимаю с полки будильник; неторопливо ставлю стрелки, чтобы не проспать своих коров; медленно завожу. Соизмеряю вроде бы способности интеллекта и возможности опорно-двигательной системы… Все в порядке, все ладом. Но на пути к прежнему месту, к полке, будильник выскальзывает из руки и шмякается об пол. И завтра происходит нечто подобное, не с будильником, так еще с чем-нибудь. И чем ты больше осторожничаешь, стараешься, тем хуже… — Он, пожалуй, мог тянуть свои жалобы бесконечно. Но это — его проблемы.

Грация встала с травы, отстранила потянувшуюся к ней руку Егорыча, строго спросила:

— Это еще что такое?! И учтите: я нахожусь в отпуске, имею право на полноценный отдых, а вы орете по утрам, словно в дремучем лесу заблудились. А слова-то какие! Не стыдно?..

Она пришла домой уже в сумерках, быстро разделась, толкнула створки окна и бросилась в кровать. Уснула не скоро, на побеленной стене одно за другим возникали разные изображения, картины, лица. Егорыча среди них не было. Да и вспомнила Грация о нем в самую последнюю минуту, перед тем как погрузиться в сон: «Зачем же он притворялся?»

Утром включила радио — захотелось веселой музыки. Но одна станция передавала призыв к сельским жителям Подмосковья всесторонне подготовиться и в кратчайшие сроки завершить уборку ранних зерновых, а на другой кто-то угрюмо, с одышкой, сообщил:

— Мой однополчанин ничем прежде не болел. Но вернулся домой — и через месяц состояние здоровья резко ухудшилось. С трудом хожу, пишет он мне, с палочкой. А врачи твердят: плоскостопие. Какое же это плоскостопие, когда совсем другая причина? У меня вон тоже… отхватили желчный пузырь, порезали часть желудка и поджелудочной железы. Сказали: застарелое. А я думаю, что схватил такую дозу, что и по законам военного времени запрещено. А мы под мирным небом Родины…

Щенки росли и становились все более шустрыми и непоседливыми. Особенно выделялся среди них такой же весь рыжий, как Белка, но с черной грудью. Откуда у него эта черная грудь, догадаться было нетрудно — рядом с прибежищем для щенков часто валялся, подставив солнцу брюхо, Гришка, большой, грязный, у которого одно ухо торчало прямо вверх, как фанерное, а другое болталось наподобие тряпочки. Гришка был в репьях, колтунах и ранах. Одни раны заживали, другие еще кровоточили. Он лежал в стороне от домика, вытянувшись во весь рост, худой, с проступавшими ребрами, вытянутыми лапами и закрытыми глазами, и не шевелился, даже, кажется, не дышал. Грации показалось, что пес неживой. Но тут приблизился кто-то из отдыхающих, крикнул: «Гришка!», и пес необыкновенным образом в мгновенье очутился сразу на четырех лапах и ловко поймал брошенную по крутой дуге кость. На следующий день он тоже валялся рядом с домиком, но уже не бездыханным трупом, а изображал из себя благодушного отца большого семейства. Щенята терзали его как могли, особенно старался черногрудый, пес терпел, а Белка блаженно щурилась и радостно посапывала, показывая белоснежные клыки…

Черногрудый щенок первым ощутил приближение несчастья: он стал увязываться за пуховскими, хотел, наверное, покинуть опасное место. Смешно ковылял, тащился вслед за ними до конца убитой кирпичной крошкой тропинки, но не дальше, потому что Белка словно бы определила это место в качестве границы домашних владений: как только щенок достигал границы, она бросалась вслед за ним и волокла его, виновато и жалобно попискивающего, назад, разжимая пасть только над кучей его братьев и сестер, куда черногрудый плюхался тяжелеющим с каждым разом лохматым комком.

Но все равно как-то вечером он ухитрился вскарабкаться на тележку, которую тащила за собой официантка Зинаида Прокофьевна. Там было тесно от ведер, кастрюль и банок, однако черногрудый нашел себе место и поехал незваным пассажиром в Пуховку. Белка, видно, опешила от такой его наглой прыти и бросилась вдогонку, когда потерявший за день свою форму и белоснежность марлевый колпак официантки уже скрылся в лесу. Через минуту послышался визг — черногрудый выкатился на тропинку, часто и нелепо перебирая короткими лапами. Они его еще плохо слушались, и старания щенка не убыстряли движения, а только доставляли ему лишние хлопоты — приходилось удерживать зыбкое равновесие.