Михаил Каминский - Переполненная чаша

Она очень долго, до усталости, шла во сне по дикому берегу, сопротивляясь ветру, и все время задавала себе вопрос: где это я? куда меня занесло? И, оказывается, она могла сравнивать это дикое место с Курилами, Прибайкальем, Карелией… Это значило, что везде-то она побывала, убегая от одиночества, которое продолжалось и во сне тоже.

Потом Грации стало все равно — что, где, когда. Песок противно скрипел под ногами. Острые сломы гранитных ребер, за которые приходилось хвататься, когда огибала непоколебимые глыбы, резали ладони до крови. От назойливого и властного ветра все сильней болела голова. А она все шла и не знала, почему нельзя остановиться, передохнуть? И вообще, зачем и к какой цели ей надо идти по этому слишком уж неуютному — до враждебности — берегу? Но Грация продолжала шагать, все сильней припадая на больную ногу. В какой-то момент ветер сорвал и куда-то отбросил очки, однако она не остановилась, не стала их искать. Бесполезная забава, обыкновенная глупость, украшенная иностранным словом «имидж». В эти минуты она знала одно: надо двигаться вперед, вдавливаясь в ветер, выискивая замысловато петляющую, почти неприметную на песке, а тем более — на голыше тропинку, проложенную неизвестно кем, и Грация шла, наклонив голову, и плакала от боли, от одиночества, от того, что это озеро или море такое неприветливое — с тяжелыми, в белоснежных гребнях, волнами, которые почему-то катились только в одном направлении — из дымчато-розовой дали к берегу, к ней, и разбивались о камни с ледяным звоном, а пена, точно она замысловато вырезана из тонкой жести или серебряного станиоля, падала на песок и расползалась по нему, медленно умирая с затихающим шорохом.

Потом Грация почувствовала, что замерзает, губы ее затвердели, а зубы стали выбивать частую и подлую, никуда не зовущую дробь. И вдруг что-то или кто-то прикоснулся к ее голой ноге. По коже скользнуло легкое и словно бы пушистое тепло. Грация испугалась — она уже начала привыкать к здешнему одиночеству. Остановилась и замерла, приложив ладонь к груди, снимая собравшуюся около сердца тяжесть. А тут опять повторилось теплое прикосновение, еще раз и еще. Грация несмело опустила глаза — от удивления они открылись широко и моментально высохли слезы: внизу, у ее ног, шевелился рыжеватый, с черной грудью, щенок. «Тимка, Тимоша, Тимофей!» — срывающимся голосом крикнула Грация. Ну да, это был он, бойкий и веселый Белкин сын, шелковый клубок, который столько раз пытался найти себе место в жизни — и всегда, к сожалению, неудачно.

Щенок прижался боком к ее больной ноге — и замер. Грация не удивилась, как это Тимка очутился здесь, — она безропотно отнеслась ко всем причудам своего сна.

«Тимо-оша-а…» — с благодарностью протянула Грация и хотела нагнуться, чтобы погрузить свои мерзнущие пальцы в шелковистую шерсть щенка. Но тут за ее спиной, издалека, с той стороны, откуда она пришла, донесся мужской голос — властный, сильный: «Тимка! Ты куда делся? Не потеряйся, Тимка!» Грация обрадовалась, ну вот, он таки нашел себе хозяина.

Щенок поднял к ней короткую заостренную мордочку в благородных отметинах родинок и улыбнулся, показывая между сахарными мелкими зубами кончик алого языка. Коротко тявкнул и побежал на голос, то и дело оглядываясь, как бы зовя за собой, и Грация послушалась его. А навстречу им шел высокий мужчина в куртке-штормовке с глубоко надвинутым капюшоном. Лица его Грация не видела, но была уверена, что человек этот не Дубровин, не Фуремс, не Егорыч, не тем более Толик Фирсов. У него вообще не было ничего общего ни с одним из ее прежних знакомых. И, двигаясь навстречу ему, по уже пройденной однажды тропинке, снова обходя валуны и цепляясь за режущие кромки гранитных глыб, но не чувствуя боли, Грация увидела на песке свои очки, от которых игривой змейкой убегал черненький шнурок, подумала: «Зачем теперь-то они мне?» — и не нагнулась за очками.

…Жена и внуки старого Кима, которых так долго ждали, появились на даче Михановских неприметно. Просто однажды приоткрылась калитка — и они вошли: пожилая седовласая женщина с плотно скрученным пучком на макушке и двое очень серьезных мальчишек лет семи-восьми. Одеты они были в одинаковые серые свитеры. За плечами у мальчиков висели небольшие рюкзаки. Женщина несла сильно растянувшуюся авоську, в которой грустно, как за тюремной решеткой, расположился темно-зеленый арбуз. А затем калитка распахнулась во всю ширь и пропустила Кима, навьюченного всем остальным багажом, — старик встречал их в Москве, на Киевском вокзале.

Юлия — она загорала в купальнике на открытом солнцу пространстве перед воротами — нехотя поднялась с раскладушки. Кинофестиваль кончился, оператор вернулся на свои Сейшельские острова, Стасик продолжал играть в Одессе врангелевского контрразведчика, — и она почти неделю жила на даче. С Юлией у Грации дружба не получалась. Юлию никто не интересовал, даже дети, — она сама занимала слишком много места в своей жизни. Лежала на солнцепеке в таком о т к р о в е н н о м купальнике, что Григорий Максимович, проходя мимо дочери, неодобрительно крутил головой и бросал свое «Черт-те что!», жевала печенье, листала журнал и то и дело пускала в ход какие-то кремы, лосьоны для лица, тела, рук и ног. У Антонины случались переживания, Антонина иногда страдала, а Юлия сбрасывала с себя неприятности в самом их зародыше: «А на фига они мне нужны? Я хочу любить и хочу, чтобы любили. Это главное. И вообще, больше секса — меньше сердца».

Юлия поднялась с раскладушки, бросила гостям: «Здрас-сьте!» и, повернувшись к ним, опешившим, спиной, направилась в дом. Даже Марьяна Леонидовна растерялась от такого поведения Юлии. Вытирая на ходу мокрые руки — купала внуков, — бросилась к прибывшим родственникам с объятиями, раскудахталась на весь дачный гектар. Михановский тоже почувствовал себя неуютно, отложил газету и спросил:

— А что, правда санитарный запрет на овощи из Припяти сняли?

Через полчаса все сидели за обеденным столом. Стараясь не смутить приехавших мальчишек, Грация поглядывала на них исподтишка. Ребятки ей понравились: милые, с блестящими вишенками глаз, только не по возрасту серьезные, очень уж сосредоточенные на каких-то своих недетских, похоже, мыслях.

Жена Кима, ее звали Евгения Петровна, заметив изучающий взгляд Грации, поняла его по-своему:

— Вы не удивляйтесь насчет свитеров. Я не велю им снимать. Мерзнут мальчики, температура у них скачет.

— Несчастье! — тяжело вздохнула Марьяна Леонидовна.

— Помолчала бы, — приказал Михановский. — У тебя на каждом шагу несчастье. Суп выкипел, тарелку разбила, чулки порвала — все несчастье… Есть же разница?

— Есть, есть, — торопливо согласилась Марьяна Леонидовна.