Михаил Каминский - Переполненная чаша

Грация понимала, что она находится где-то посередине между домочадцами и гостями. Все зависело от настроения Михановского: он мог не замечать ее как с в о ю и тогда, отрываясь от газеты, крутил быстро седеющую прядь, глядел мимо или будто насквозь, произносил мало что значащее: «Ну и как там в Пуховке?», «Жаркое лето, вам не кажется?» Порой же, когда Григорий Максимович остро нуждался в собеседнике, Грации приходилось выслушивать его пространные комментарии к событиям в Южной Америке, появлению неопознанной подводной лодки в шхерах у берегов Швеции, по поводу судебных процессов в Узбекистане…

Ответные суждения Грации Михановского интересовали мало. Она знала об этом и в основном помалкивала, изображая внимание. А он наверняка предполагал, что интерес и почтение в ее глазах и подавшейся вперед фигуре — полуфальшивые. И Грация догадывалась: Григорий Максимович едва ли верит в неподдельность ее реакции. В общем, всех это устраивало, потому что у хозяина дачи был нужный ему собеседник, а Михановский не слишком-то мешал Грации думать о своем, или, как говорила Катька Хорошилова, заниматься с а м о е д с т в о м.

Таким же удобным собеседником был для Григория Максимовича старый Ким. Но для того, чтобы поговорить с ним, хозяину приходилось покидать веранду. Ким, как обычно, трудился: косил траву, чинил забор, возил в тачке гравий, цемент и песок для ремонта покрошившейся отмостки, а Михановский стоял рядом или шел вслед за ним — и говорил, говорил, излюбленным жестом накручивая на палец прядь, и не чувствовал нелепости этой ситуации: один методично, непрерывно работает, другой упоенно болтает. Глядя на них, Грация едва сдерживала улыбку.

Потом одним собеседником у Михановского стало меньше: старик заболел. Грация заметила это не сразу, — ведь с появлением жены и внуков Ким стал реже покидать сторожку, а то и вовсе не выходил из нее днями. Марьяна Леонидовна сказала:

— У Кима сильное воспаление легких. — Покосившись на мужа, закрытого развернутой во всю ширь газетой, понизила голос: — А все эта штука виновата.

— Какая штука? — не поняла Грация.

— Я же вам говорила. Этот самый… полураспад.

Последнее слово Марьяна Леонидовна произнесла едва различимым шепотом, но Михановский обладал отменным слухом.

— Закоренелая дура! Я же говорил! Какой полураспад? Где ты его видела? На кухне? В своих салатах? В манной каше?

— Не кричи, — Марьяна Леонидовна поджала губы и некоторое время молчала. — Это медицинское мнение. Врачиха сказала: такие, как Ким, плохо переносят инфекции. У них идут тяжелейшие пневмонии. Могут даже… — она оглянулась на дверь, за которой был пустынный в эти минуты участок. — Возможны раковые последствия.

Михановский опять взорвался:

— Чепуха! У тебя нормальная радиофобия. Что твоя врачиха понимает? Самая распространенная болезнь в нашем поселке — склероз. И геморрой. Вот пусть она их и лечит. А насчет иммунных изменений — это еще проверить надо. Для этого требуется время. Годы. Десятилетия. Впрочем, тебе этого не понять.

— Куда уж мне! — У Марьяны Леонидовны задергался подбородок. — Но я не хочу, чтобы моя Лизочка вышла замуж за мальчика, который побывал там. — Марьяна Леонидовна вновь оглянулась на дверь, в проеме которой виднелась сторожка. Голос ее дрожал, глаза поплыли в слезах. — Вы представляете, Грация, какие у них родятся дети? И родятся ли вообще? Вон по телевизору уродов показывали, так я всю ночь…

— Подожди, — прервал ее Михановский. — Какая Лизочка?

— Внучка. Наша внучка. Не понимаешь?

— Понимаю, — сказал Михановский, — почему не понять? Это же так своевременно — выбрать жениха Лизочке. Ей уже пять есть?.. Но, может быть, сначала все-таки выдадим замуж тебя? — обратился он к молчаливо сидевшей за обеденном столом одинокой по-прежнему Антонине.

В этот день сантехник Бабуров убил Гришку. Он убивал пса газовым ключом, с которым, кажется, никогда не расставался, за то, что вечно голодный Гришка, рыская по территории дома отдыха, на задах столовой наткнулся на запрятанную в кустах сумку с сосисками — килограммов, сказала хозяйка, пять-шесть, разодрал ее, насытился до отвала, а то, что не хватило сил доесть, уволок к своей собачьей семье.

Наверное, из главного корпуса доносилась приятная музыка, вокруг клумбы, как всегда, гуляли, любезничали отдыхающие, из окон кухни выглядывали повара, а официантки выбежали на крыльцо. И под эти звуки, под эти взгляды Бабуров охотился за Гришкой, грозно размахивая газовым ключом. Хозяйка, рассказавшая о случившемся Грации, не знала, помогал ли кто Бабурову в его облаве и убийстве. Но совершенно точно, никто не помешал ему, не остановил. И она, хозяйка, не решилась, потому как побоялась Бабурова: он такой, что и человека прикокошит.

Хозяйка, как умела, обрисовала Грации картину: Бабуров гонялся за Гришкой, наверное, с полчаса, прежде чем настиг его, и все это время пес таскал в пасти длиннющую связку сосисок. Эти сосиски побывали в грязи и пыли, на них падала пена из пасти затравленного пса. Когда Гришка устал и уже без первоначальной ловкости стал увертываться от сантехника, Бабуров настигал его и с размаху опускал на собачий круп тяжелый газовый ключ. Иногда удар приходился по Гришкиной голове, порой — по черному пятну на груди. В конце концов от связки сосисок остался растрепанный грязный и окровавленный целлофановый «хвост» с прилипшими к нему ошметками фарша, но и его загнанный Гришка не оставлял — не мог оставить, а потому, видимо, Бабуров продолжал преследовать его и наносить размашистые удары куда придется.

Может быть, если бы Гришка бросил сосиски в самом начале погони, Бабуров отстал бы от него. Но пес, во-первых, был глупым, а во-вторых, расстаться с добычей — это выше разума и возможностей любого зверя, в том числе и собаки, и поэтому убийство затянулось — на глазах отдыхающих, работников и администрации дома отдыха. «И понимаешь, Грация, никто, — возмущалась хозяйка, — никто не схватил Бабурова за шкирку, не усовестил его, не приказал: «Не мучай животное. Не имеешь права».

Грация слушала хозяйку и представляла себе эту ужасную погоню, эту позорную схватку озверевшего человека и пса, испытывавшего сначала недоумение, а потом ужас, и сама почувствовала нестерпимую боль, точно Бабуров колотил тяжелым металлическим ключом и ее тоже.

— Извините, — сказала Грация хозяйке и пошла в свою комнату, рухнула на кровать и заплакала. Ей было жалко Гришку, жалко Белку и их четверых детенышей, которые хоть и подросли, но так и не отстали еще от матери и не нашли себе хозяев. Она хотела, но не могла избавиться от навязчивой картины: запаленный красномордый Бабуров с вскинутым куском тяжелого металла гонится за Гришкой, а растерянный Гришка не понимает, что уж он такого натворил, и, убегая, постоянно оглядывается на своего преследователя с неисчезающим вопросом в желтых, с черными штрихами собачьих зрачках. В самом деле, откуда псу знать о подлых сложностях человеческой жизни — воровстве, обвесах, недовложениях в порции отдыхающих, о незаконности тяжеленных и необъятных сумок, которые волокут служащие дома отдыха из бездонных общественных кладовых в собственные дома. У собак свои игры: собачьи. И в них все разложено по полочкам, открыто и предсказуемо: побеждает сильный или хитрый; коли где валяется кусок, то он принадлежит нашедшему его, а если ты плохо припрятал в кусты полуобглоданную кость или небрежно зарыл ее и она исчезла, то можешь выть во весь голос — никто тебя не пожалеет. А тут — люди, и почти все они были на стороне своего — человека. Поэтому уклоняющегося от побоев Гришку отдыхающие, пожалуй, освистывали и проклинали, а утомленному погоней Бабурову сочувствовали…