Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Зашкаливает.

Из сторожки вышел старый Ким. С разных концов участка сбежались ребята и встали позади Евгении Петровны непривычно тихой стайкой. Потом отрывисто хлопнула калитка. Невольно обернувшись, Грация увидела Юлию, за нею шел Вадим. Она не удивилась, не огорчилась, она даже не растерялась: слишком поглотило ее то, что делали Антонина и Сергей — этот странный, неизвестный, как бы рождающийся на ее глазах ритуал: Антонина методично, будто отдавая поклоны, нагибалась, выхватывала рубашку, майку или трусы, подносила их к дозиметру и брезгливо отбрасывала в сторону. А Сергей, по-прежнему тихо и смущаясь, произносил одно и то же слово: «Зашкаливает… Зашкаливает…»

Грация приблизилась к ним и услыхала, как тонко и дробно щелкает дозиметр, как тяжело дышит раскрасневшаяся от непрестанных наклонов Антонина. И тут прибор в руках Сергея прямо завыл: щелканье слилось в сплошной жалобный звук, похожий на человеческий плач, — это Антонина схватила со скамейки и поднесла к дозиметру слежавшийся детский свитер.

— Черт-те что! — удивился Григорий Максимович. Он тоже оказался здесь. И Марьяна Леонидовна стояла рядом с ребятишками. — Черт-те что! — повторил Михановский. — Прибор исправен?

Сергей пожал плечами, протянул на открытой ладони дозиметр:

— Я взял из лаборатории. Прямо со стенда. Должен быть в порядке. Но я еще проверю… и завтра…

— Никаких завтра! — крикнула Антонина. — Мне все ясно сегодня. Сейчас… — Она подбежала к Лизе, взяла ее за руку: — Пошли. Одевайся, мы уезжаем отсюда. — Повернулась к Евгении Петровне: — Вы… вы… Мы вас приютили. Отогрели. Спасли ваших детей. А вы? Вы о наших детях подумали?.. — И Антонина, рванув за руку, потащила дочь к дому. Платье обтягивало ее толстую, уже начавшую сутулиться спину; под пучком волос на шее обозначилась жировая складки. Ступала Антонина тяжело, подволакивая ноги, и была в этот момент особенно похожа на Марьяну Леонидовну, когда та возвращается со станции, проводив после двух дней веселья очередную ораву гостей.

— Убийцы! — неожиданно выкрикнула Юлия. — Фашисты! — Театральным жестом она вскинула руку. — Проклинаю вас! Убирайтесь!

— Замолчи! — приказал Михановский. — В этом доме пока хозяин я, понятно?

— Хозяин! — Юлия фыркнула. — Какой ты хозяин? Забор повалился. Яблоня рухнула. Насос не качает. Фундамент треснул… — Она перечисляла это внезапно охрипшим, злобным голосом и загибала пальцы. — Лестницу наверх починить не можешь. Дети ноги ломают… Сидишь, газеты читаешь. Бездельник ты, а не хозяин.

Грация подумала, что у Михановского может случиться удар: так густо он побагровел. Чуть отдышавшись, Григорий Максимович с трудом выдавил сиплое:

— Шлюха… — И тоном прозревшего короля Лира произнес: — Мои дочери — шлюхи, самые нормальные шлюхи… А мужики ваши — кобели… Все до единого. Суки и кобели. В общем, нормальная собачья свадьба.

— А ты старый дурак и завидуешь нам, — парировала без промедления Юлия. — Ты б и сам потешился на этой свадьбе, да мочи нету. Съел?

Лицо у нее пошло багровыми пятнами и показалось Грации до странности плоским. Широким и некрасивым.

Было еще не поздно — тени удлинились, начали темнеть, но еще не загустели и не слились в единый покров. А Михановский почему-то решил проводить ее до ворот. И фонарик захватил.

— Черт-те что, Грация, — говорил он, высвечивая на ходу дорожку из гравия бледным и подрагивающим кругом, — черт-те что происходит в моем доме… Мне стыдно, Грация. И, пожалуйста, поверьте мне: Юлька врет, я не завидую молодости, я вообще ничему и никому не завидую, потому что такого чувства во мне не было никогда. Старость ведь ничего не рождает, Грация. Если был человек, к примеру, смолоду прижимист, он может превратиться в отъявленного скупердяя. Это так. А молчуны с годами нередко становятся затворниками и совсем вроде бы немеют… Откуда во мне зависть, если ее не было никогда?

Михановский удивлялся громко и, без сомнения, искренне. Его удивление было замешено на неожиданной, а потому особенно горькой обиде. Однако слова Григория Максимовича не вызывали сочувствия, что-то мешало проникнуть им вглубь, вызвать ответное движение души. Впрочем, это «что-то» уже не было для нее секретом. И все-таки Грация сказала успокаивающе:

— Вы философ, Григорий Максимович.

Он отмахнулся кулаком с зажатым в нем фонариком.

— Какое там! Философы думают обо всех людях, а я только о себе. Я спрашиваю: за что? За что нам с Марьяной такое наказание?

Надо было бы сказать: именно за это — за то, что думал только о себе. И о сиюминутном. За шумные застолья. За то, что откупились от дочек, предоставляя им полную свободу, которая обернулась вседозволенностью… Но опять же мысль и слово свернули на исхоженную и гладкую дорогу: мол, все пройдет, Григорий Максимович, и не казните себя за то, что случилось. Нет в том ни вашей, ни Марьяны Леонидовны вины. Это они… мы такие…

— Какие? — с надеждой спросил Михановский.

— Разные, — сказала Грация, уходя от прямого и подробного ответа…

Она направилась в Пуховку через дома отдыха. На аллеях было пустынно. И вокруг полыхающей цветами клумбы не кружился, как обычно, пестрый и шумный хоровод. По голосам, звяканью посуды, доносившимся из открытых окон столовой, Грация догадалась: ужин. И подумала: зря не послушалась Катьку Хорошилову: «Море, солнце, персики… виноград скоро поспеет…» Были бы рядом люди — чужие, от которых не зависишь, не доставляющие ни забот, ни горя. «Приезжают кавалеры, которые не прочь пошалить…» И еще тогда Катька ловко ввернула про дам, стреляющих глазами. И она бы, Грация, предстала одной из этих милых дам, А что? Она ловко научилась двигаться по экстерьеру. Платья есть, туфли тоже. И золотая цепочка. И сколько угодно имиджей — выбирай по вкусу, по обстоятельствам… И тогда бы не произошло того, что так больно ударило ее на даче Михановских. И не знала бы она ни злобствующей Пуховки, ни каждодневной тоски и оглупляющего самоедства. Ни бедного Егорыча, натянувшего на себя голубенькую рубашечку с чужого — молодого — плеча, ни слюнявого Толика Фирсова, изрыгающего, точно дракон, самогонный перегар… Впрочем, драконы наверняка самогон не употребляли. И если бы ты польстилась на южный виноград и персики, то не было бы и Вадима.

«Господи, — взмолилась Грация, — как мне хочется забыть его! Вот еще одно наказание…»

Она заволновалась, когда не увидела на поляне перед заброшенным домиком ни Белки, ни щенят. Звала их, металась из угла в угол поляны, заглядывала в гущу сирени, раздвигала кусты — и наконец нашла их в зарослях крапивы за домиком. Почему-то крапива этим летом вымахала необыкновенно — в человеческий рост и стояла плотной стеной, В этой стене обнаружился узкий проход. Не раздумывая, Грация шагнула в него. Тысячи ожогов вспыхнули разом на обнаженных руках и ногах, но самый сильный поразил сердце, когда Грация увидала недвижимых собак. Чья-то нечеловеческая жестокость расположила их аккуратным, ровным рядом. Последним лежал черногрудый Тимоша.