Михаил Каминский - Переполненная чаша

Самая же яростная вспышка произошла вчера, когда мы на несколько часов пришвартовались не к самой пристани, а к другому кораблю, стоявшему у короткого причала. Он тоже был туристический. И на корме его, как и у нас, косо склонялся к воде советский флаг. Только в каждой каюте этого «туриста» были кондиционеры — вместо выданных нам под расписку вентиляторов с резиновыми лопастями, гонявшими влажную духоту из одного угла в другой. Только у них не было кают с двухъярусными койками в тропически жаркой глубине трюма. Зато на этом «туристе» имелся бассейн. И в шезлонгах сидели не какие-нибудь псковские, московские и саратовские прозаики и поэты, или грузинские кинематографисты, или иные деятели культуры и искусства из других республик, а рядовые немцы и немки из Мюнхена, Бремена и Гамбурга. Почти все — седые или лысые, с одинаковыми — сильными, жилистыми — ногами. Женщины вязали, мужчины курили, выставив сошедшие с конвейера квадратные подбородки.

Чтобы оказаться на берегу, нам пришлось пройти через этот советский корабль с интуристами на борту; там царили ванильная свежесть и парфюмерная чистота. Шагавший вслед за мною известный, как формулируют в газетах и справочниках, писатель с агропромовской фамилией Скот одним словом объяснил происхождение кондиционеров, пивного бара, бассейна и отсутствие здесь запаха перегоревшего подсолнечного масла, к которому мы так привыкли у себя: «Валюта!»

Этого «известного» Скота и в самом деле хорошо знали. По крайней мере, в писательских кругах, где многие пострадали от его наступательной глупости, которую сейчас предпочитают именовать экстремизмом. Он и мне основательно напакостил. Однажды з а р у б и л в издательстве рукопись, упирая в своей рецензии на то, что пишу я «не в традициях», тяготея к чуждому формализму, хотя, видит бог и да узрит каждый из читающих эти строки, такую статью мне бы не п р и ш и л и самый злобный прокурор. Заседая в различных комиссиях, Скот целенаправленно вычеркивал мою фамилию из списков на предоставление каких-либо благ: жилья, путевки в Дома творчества, если речь шла о лете. Даже в приобретении хорошей пишущей машинки мне отказали по настоянию Скота — никто не хотел с ним связываться, а мне сказали: «Извини, старичок, ты же этого экстремиста знаешь. А мы знаем тебя: свою эпохалку ты запросто отстучишь и на доисторической «Башкирии»…»

Мне казалось, что после каждого такого случая Скот ждал, что я начну в ы я с н я т ь о т н о ш е н и я. Но я молчал. И это, похоже, настораживало и даже взвинчивало Скота: «Почему он молчит? В чем причина?» И Скот наращивал, как говорят в футболе, прессинг по всему полю. Мне, например, передали, что он поставил жирный знак вопроса против моей фамилии, когда утверждался состав группы для поездки по Дунаю… В общем, я понял: мы несовместимы, у нас с ним разные группы крови, и старался не входить со Скотом в соприкосновение, как с совершенно чуждой по разуму внеземной цивилизацией: толку-то от общения никакого, а подхватить инопланетную болезнь можно запросто. Он же буквально вязался ко мне. Садился рядом в автобусе. Оказывался за одним столиком в ресторанах, где мы обедали. Даже во время киносеанса на корме нашего корабля выискивал меня в толпе зрителей и направлялся в мою сторону, неся стул ножками вперед, будто бык, выставивший для драки свои рога.

Скот активно жаждал контакта. Зачем? Возможно, хотя бы для того, чтобы удовлетворить свое любопытство: «А почему это он молчит? Я столько раз его прижимал, а он ни слова?» Скот мог предполагать во мне хитрость, считать меня трусом. Мог узреть в моем молчании гонорливость. Он, я это видел, недоумевал. А я просто-напросто, как и все, не желал с ним связываться…

Видно, Скот невысоко ценил мои умственные способности, потому что уже на сходнях он еще раз — распространенней — объяснил, почему наш кораблик благоухает иначе, чем-соседний: «Валюту качаем. Приходится заботиться и угождать этим гадам».

Я вспомнил: то, что называют у нас известностью, Скот приобрел давно — объемистым романом о заводе, попав тогда сразу в две десятки: особого внимания к производственной теме и повышенной заботы о молодых. Роман экранизировали, инсценировали — и забыли. А Скот по-прежнему «известный»; он кочует из обоймы в обойму юбилейных докладов, почти не пишет и поэтому нервничает, но безденежьем, как видно, не страдает. И слава богу. Иначе градус его зависти и злобы был бы еще выше.

Мы сошли на берег, где царил истинный ад: бледно-синее небо висело над раскаленной землей, воздух обжигал наши легкие; форинты, шиллинги и даже леи кончились, а на рубли кока-колу не продавали, если бы даже мы имели право тратить те самые тридцать рублей, которые хранились у каждого из нас «на всякий случай». Тем не менее самые бодрые телом и духом туристы приняли вызов корабельной команды и стали гонять от ворот к воротам футбольный мяч с непрофессиональным азартом, рождающим подлинную зрелищность. Футбольное поле находилось над причалом, и, отвлекаясь от крепких матросов и, как правило, неспортивных статью писателей, художников и киношников, я видел два корабля, стоявших в обнимку: один — сиротливо опустевший и оттого еще более убогий, и другой — побольше, многолюдный, красивый и элегантный, как отглаженная шелковая лента. Видел его бирюзовый бассейн и — точками — зарубежных пассажиров, из которых мы якобы качаем валюту. Черта с два качнешь! Особенно при явственно выраженной широте отечественной души. Я не злился на западных немцев из-за окружавшего их комфорта, которым мы были обделены. И не презирал этих интуристов за самодовольство хозяев жизни, излучаемое и худыми, и упитанными особями. Так ведь там, у них, заведено: работать, копить, чтобы потом ездить, плавать, ходить — путешествовать, пока носят ноги. Я только задавал вопросы: «Какой дурак додумался поставить рядом двух «туристов»? Для чего? Чтобы еще горше плакали редакционные секретарши, которых по четыре затолкали по каютам в чреве нашего кораблика, где не разогнуться на верхней койке, где никакой необходимости в вентиляторах с мягкими лопастями, потому что этим лопастям нечего гонять из угла в угол? Разве в чреве воздух?..»

В команде туристов на футбольном поле больше всех суетился — бегал и кричал — малорослый поэт Любавин из Рязани. Он путешествовал вместе с женой, школьной директрисой, которая подчеркнуто стыдилась его субтильности, волос, торчавших из ушей, дешевой рубашки навыпуск и безграничной любознательности. Любавин не расставался с блокнотами, их у него было десятка три-четыре, пятикопеечных, умещавшихся в кулаке. Он записывал все: и названия венгерских населенных пунктов, которые не выговоришь, и любовные похождения австрийских эрцгерцогов — их щедро сообщала наша венская гидша Юлиана, и нумерацию причалов… и что он только не записывал в музеях, парках и «центрумах» — иностранных «гумах»! «Пригодится», — говорил мне, обязательно подмигивая при этом, Любавин.