Михаил Каминский - Переполненная чаша

Хлюпает и хлюпает у железной обшивки нашего кораблика вода. Судовой радист передает открытым текстом чью-то тревожную телеграмму. Дверь его рубки открыта настежь, и я, не желая того, слушаю слова отчаяния и надежды: «Буду дома двадцать восьмого. Да хранит Бог нашу любовь». Что же такое у них случилось, если какому-нибудь законченному атеисту за тридевять земель остается уповать лишь на Всевышнего? Этого мне не узнать. Зато мне известно наверняка: в какое бы путешествие человек ни отправился, на каком бы краю света ни побывал, встречается он там с собою. И возвращается тоже к себе. Потому-то и не разглядывают цветные слайды сами путешественники — демонстрируют их гостям. По той же причине неизлечимы наркоманы. Вот и я, промолчав на вчерашнем судилище, отпраздновал труса, который, как неизлечимая болезнь, живет в моей душе, в неизвестном ее закоулке, живет скрытно и выскакивает на волю, когда о нем почти забываешь и совсем не ждешь его появления.

Вчера, когда терзали бедного поэта, я еще не знал, что добро с кулаками — чепуха, нелепость. Такое добро, понял я лишь сегодня, противоестественно, как белокрылый ангел с черноствольным автоматом на груди. Тут нужны просто кулаки, несущие добро. Всем нужны. Даже тому, кто на себе испытывает их удары: авось запомнит — для своего же блага в будущем.

Но эти мысли пришли позже — когда нас все-таки сдернули с мели. А до той поры моя смелость проявлялась как догадливость иных остроумцев — на лестнице: я махал кулаками после драки, когда вокруг уже была пустота. Ведь мою смелость подмял под себя и обрюхатил своим подлым семенем страх. Давным-давно.

Хорошо помню, как у нас в корректорской пахло сразу и гартом, и краской, и гальюном. Это объяснялось просто: типография. Из гарта отливались наборные строки, и он, расплавленный, дышащий какой-то особенной — жирной и пряной, что ли, — жарой, тяжело бултыхался рядом с нами, за стеклянной перегородкой, в котлах линотипов. От краски в типографии просто некуда было деваться: печатные машины, грохотавшие в трех цехах, поглощали ее центнерами, может, тоннами. А с клееваркой, находившейся этажом ниже наборного цеха, корректорская, как пуповиной, связывалась общей трубой вентиляции. И ничего: дышали. Такое было время.

В том, что я после школы оказался в тесной, сыроватой и полутемной корректорской, а не в праздничной институтской аудитории, моя мама видела перст судьбы. «Так уж неудачно, — грустно объясняла она соседям, — началась его жизнь. В полтора года он едва не умер от дифтерии. В пять лет сломал ногу. А потом, сами знаете, напал Гитлер…»

Я тоже считал, что цепь неприятностей и несчастий тянулась еще с довоенного времени. Но не с больничной палаты, куда моих родителей пустили попрощаться с задыхающимся от дифтерийной опухоли ребенком, а с последнего перед войной — сорокового — года. В августе сорокового записали в школу моего друга — Шурку Плаутина. Шурке было восемь, а мне только шесть. Но я не представлял: как это мы врозь? Он, значит, пойдет в школу, а куда пойду я? Лились слезы, на все Черкизово — московскую окраину — разносились мои вопли. Наконец мама не выдержала и привела меня к директору школы. Мои уши пылали от возмущения, горя и жалости к себе. И я мало что слышал. Поэтому их разговор передаю в мамином изложении.

Директор сказал: «Зачем нам такой маленький?» — «Он хочет. Шурик идет в школу — и он хочет». — «Мало ли кто чего хочет! По закону можно учиться только с восьми лет». — «А я вам говорю, что он уже читает и считает до двадцати… И пишет», — добавила, поразмыслив, мама. «Вот это как раз и плохо, что он пишет. Очень плохо! Придется его переучивать»…

В конце концов директор принял мудрое (и фатальное, как оказалось) решение. Пусть, мол, попробует учиться. Устанет. Ему непременно надоест. Маленький ведь. И восторжествует мудрость закона: до восьми лет детям в школе делать нечего.

Шурик Плаутин, к которому я тут же ринулся, остудил мой восторг: «А ты в парах по школьному двору ходил? Мальчик и девочка. Мальчик и девочка. За руки…» — «Не». — «Ну, тогда тебя приняли по-нарочному».

Однако меня записали всерьез — в журнал. И дневник выдали. А главное, я стал учиться не хуже других. Правда, однажды — возможно, именно из-за своего малолетства — пережил сильнейшее потрясение. Мы приступили к заглавной букве «С». Она начинается с точки. «Потом, — объясняла учительница, — делаешь небольшое закругление, ведешь линию вверх. Опять закругление — и большая дуга вниз». Моя, еще не доросшая до законного уровня, рука оказалась непослушной: поставив, как все другие, отправную точку, она стала крутить вокруг этой точки спираль и все не могла вырваться на простор — к большой дуге. Получился довольно впечатляющий лабиринт, за который мне вкатили «Оч. плохо». Но из школы не вытурили, и я освоил заглавную «С», а потом заимел аттестат зрелости — вопреки закону — в шестнадцать лет.

Наверное, будь я вундеркиндом, это бы сошло мне с рук. Но я родился нормальным. И в приемной комиссии юридического института впервые узнал, к чему приводит пренебрежение законом: меня не допустили к экзаменам, даже документы не взяли. По весьма разумной, как я поверил, причине. (Ведь тогда мне еще было неведомо, что в убийственной игре под названием «демагогия» участвуют два неравноправных соперника: подлец, обладающий силой и властью, и лопоухий дурак.)

«Какой же из вас судья? — удивился секретарь приемной комиссии. — Или тем более прокурор?»

Вокруг было много людей: и поступающих, и работников института. Я стеснялся их, хотел, чтобы он говорил потише, но секретарь с каждым словом все повышал и повышал голос, поражаясь моей дурости, а то и наглости. Отводя ладонью тощую папочку с документами, которую я ему протягивал, он, накаляясь, втолковывал: «Вам шестнадцать. Срок обучения у нас четыре года. И вы что, хотите почти в младенческом возрасте распоряжаться судьбами других людей?!»

Вот чего я совершенно не хотел: распоряжаться. И ни в судьи, ни в прокуроры не собирался. Мне очень нравилось слово а д в о к а т у р а. Я знал, что Владимир Ильич Ленин был помощником присяжного поверенного. В девятом классе я прочитал речи з а щ и т н и к а Плевако… Но объяснить все это человеку, сидевшему за столом с табличкой «Секретарь приемной комиссии», я не решился. Получалось бы, что ставлю себя в один, ряд, по крайней мере, с выдающимся русским юристом Федором Никифоровичем Плевако, Не осмелился я напомнить и о том, о чем всем нам твердили в школе: «Дерзайте! Аркадий Гайдар в шестнадцать лет командовал полком!» В полку, пожалуй, была не одна сотня «других людей», а юный Гайдар ими р а с п о р я ж а л с я… Но с малых лет мне, как и всем, было известно, что́ именно украшает человека. Скромность — вот что!