Михаил Каминский - Переполненная чаша

Наконец трап перестал гудеть и названивать. Кораблик словно вымер. Лишь в радиорубке что-то непрерывно потрескивало, будто в печи горели толстые, смолистые и ломкие ветки кедрача. Мы топили кедрачом «голландку», которую сложил мой подчиненный — рядовой Гуров. В других казармах были «буржуйки», а попросту — большие железные бочки с трубами, раскалявшимися порой до опасной пожаром белизны, у нас — «голландка». Гуров не любил стрелять в мишени — зачем тратить припас, если не по зверю? Он не мог запомнить, как это положено уставом, фамилии прямых начальников — от взводного до командира дивизии включительно. Как мы ржали, когда на вопрос старшины Сидаша: «А кто, рядовой Гуров, у нас командир роты?» — Гуров долго морщил свой белый высокий лоб и наконец бухал: «Генерал Синчилов». Зато какие прочные выходили у него табуретки! И как лихо он колол дрова! Полешки выскакивали из-под его топора ровненькие, аккуратные, одно к одному, будто патроны в рожке нового автомата АК. На учениях Гуров всегда выручал меня, командира отделения станковых гранатометов. Надо было отрыть в вулканическом камчатском грунте по две позиции для каждого гранатомета — основную и запасную. Ребята по очереди падали от усталости и засыпали где придется — в снегу, на солнцепеке, под дождем, а Гуров все долбил и копал. В конце концов, в отделении из штатных семи «штыковых лопат» оставались две — я и Гуров. Меня удерживало на ногах начальственное самолюбие, а Гуров, казалось, не знал предела. Непонятно, как он угадывал, что и мое самолюбие на исходе. «Ты, парень сержант, давай ложись. Отдохни. А я еще маленько поработаю». Когда я просыпался, то видел позиции совершенно готовыми: Гуров даже успевал замаскировать их — снегом или пластами дерна, вырубленного, как и следовало, поодаль, чтобы не демаскировать наше грозное оружие.

Добром Гурова можно было подтолкнуть на любой подвиг. Но никакая сила на него не действовала. Это приводило старшину Сидаша в бешенство. «Гуров, а ну, встать с койки! — орал старшина. — Кто разрешил сидеть на койке? Наряд вне очереди!» — «Слушаюсь, наряд вне очереди», — ворчал Гуров, но с койки не поднимался. «Я твой командир! — втолковывал ему Сидаш, с каждым словом запаляясь все больше. — Ко-ман-дир! Ты обязан по уставу подчиняться мне! Понятно? Иначе я могу применить все, вплоть до оружия, чтобы заставить тебя выполнить приказ. Понятно?»

Гуров щурил на старшину большие васильковые глаза в густых белесых ресницах и кивал: понятно, мол, чего не понять? И тут же выражал сомнение: «Ну, какой ты командир, парень старшина? У командира погоны золотые. Командиры воевали с фашистами, а ты мамкину титьку тогда сосал. Парень ты. Просто парень. И слушать тебя мне совсем неинтересно».

«Я с ним дела иметь не буду, — как-то обратился ко мне Сидаш, окончательно выведенный из себя упорством Гурова. — Я стану требовать с тебя, а ты обязан требовать с него. Понятно?»

Я все понимал, только при том еще знал: требовать чего-нибудь от Гурова было совсем пустым делом. Он родился добровольцем. Для таких людей принуждение горше хрена и редьки вместе взятых.

Я объяснил это Сидашу.

«Про хрен и редьку ничего не знаю и знать не хочу, — сказал он. — Но ты есть городская размазня. И поэтому Гурову будет худо».

Свою угрозу старшина выполнил в тот же вечер. Под каким-то предлогом он заманил Гурова в хозяйственную землянку, вырытую метрах в пятидесяти от казармы, и там вместе с помкомвзвода Гапеенко в кровь избил его.

Перед увольнением в запас мы с Гапеенко сидели в кустах на самой верхушке сопки Любви и пили неразбавленный спирт, закусывая карамелью «подушечки» из размокшей картонной коробки. Накануне здесь, в парке, расположенном у подножия поросшей кустарником и кривобокими березками сопки с таким многообещающим названием, была кровопролитная драка. Пехота шла стеной на моряков, вооружившись пряжками ремней, крепко обмотанных вокруг кулаков. Морячки тоже сражались пряжками. Гапеенко посчитал, что я его спас, вытащив из-под рулевого, который душил нашего помкомвзвода руками, похожими на клешни гигантского краба. Их ремни валялись рядом, в пыли. Я схватил один из ремней — кажется, с якорем на пряжке — и врезал поперек спины матросику. Рулевой — это было ясно по нашивке на его локте — взвыл и оторвался от Гапеенко. К этому времени всеобщая драка поугасла, и они оба — рулевой и помощник командира мотострелкового взвода — молчаливо согласились на ничью. Благодарный Гапеенко спросил меня: «Сержант, а ты бутылку пьешь? Что-то я не видел ни разу, пьешь или нет?» Вопрос мне понравился, я соврал: «Бутылку пью». Вот мы с ним и засели на вершине сопки Любви. Во всей своей красоте и шири нам открывался Петропавловск-Камчатский. Вон Дом офицеров флота. А там консервный завод. А вон театр, где бесконечно идет «Шельменко-денщик». Ресторан «Полярная звезда». Объединенное общежитие пед- и медучилищ, именуемое среди солдат «сплошными нарами». Столовая у КПП, в ней иногда продают в разлив перцовку и нередко бывает пиво. И от края до края видимого нам с Гапеенко океана разлегся порт, куда нас водили на выгрузку неподъемных ящиков со снарядами. Я вспомнил, что Гуров и тут не один раз выручал меня и все отделение — работал за четверых, и спросил у помкомвзвода про расправу в землянке. Гапеенко налил себе с треть стакана неразбавленного спирта, выдохнул, выпил, прослезился и долго, затаив дыхание, выковыривал из размокшей картонной коробки «подушечку». «Ох, — простонал он, закусив, — никого мы так с Сидашом не давили, как твоего Гурова. Поверишь, до сих пор по нему душа болит. А он, сволота, поднялся, утер кровь с соплями и говорит: «Разве так бьют?» А у самого глаза вот до сих пор багровым заплыли. Но не сдается, понимаешь, Брестская крепость! Тогда Сидаш ему отвалил сполна: «Бери, — говорит, — лопату и будешь чистить дорогу от порога казармы до самого ужина». А тогда, понимаешь, долгая-предолгая пурга только кончилась…»

Я в то время, когда мы гуляли на сопке, уже не мог спросить у Гурова, какого черта он сложил для оставшегося на сверхсрок Сидаша «голландку». Пусть бы, как другие старшины, следил, не смыкая черных очей, Сидаш, чтобы от «буржуйки» не случился пожар. Но Гурова с полгода до конца службы комиссовали из-за давнишней, чуть ли не врожденной, говорили полковые врачи, болезни почек, которую проморгали другие врачи — на призывном пункте. Он уехал на материк, как говорилось у нас, хотя Камчатка — полуостров, а у «голландки» поставили длинный стол со скамьями и стали проводить там теоретические занятия. Печка распространяла мягкое, убаюкивающее тепло, от редкого в нашей солдатской жизни ощущения комфорта сами собой слипались веки. А замполит Миньковский, расстегнув не по уставу крючки и верхние две пуговицы кителя, так что было видно застиранное исподнее, курлыкал, грассируя и не выговаривая половину алфавита: «Диалектический материализм есть учение нашей партии. Диалектическим, — продолжал курлыкать Миньковский, — он называется потому, что…» Почему материализм диалектический, мое поколение усвоило в наилучшем виде: четвертую — самую т е о р е т и ч е с к у ю — главу «Истории партии», написанной, как нам было известно, самим Сталиным, хотя своей фамилии Иосиф Виссарионович на книге из скромности не поставил, изучали на всех уровнях — от фабричного кружка текущей политики до Академии наук СССР. Причем неоднократно, ибо, согласно одной из любимых пословиц вождя: «Повторение — мать учения». (Только спустя много лет я узнал, что у этой пословицы есть продолжение: «…и прибежище лентяев».)