Михаил Каминский - Переполненная чаша

«Иду я по мосту… а навстречу мне один «зеленый» бегит. Я ему говорю: не смей убивать Каминского! И хотел у него ружье вырвать… Да куд-да там! Ведь этих «зеленых» за ним целая рота, считай, бегит. И все с винтовками или с пулеметами…»

Если бы он так упорно не повторял: «бегит», «бегит», «бегит», я бы решился на обман сразу. Но неграмотность старика почему-то глубоко задела меня, она рождала недоверие к его повествованию, настораживала и вроде бы даже предупреждала: «Берегись!» И я еще долго — после того, как он вернулся за голый и блестящий стол, — раздумывал, брать ли мне вторую анкету, или оставить все так, как есть. Подтолкнул Кацман. Он протянул пухлую ладонь с розовенькими мягкими ноготками и шепнул: «Предлагаю дружбу». «Согласен», — кивнул я и ответил ему радостным рукопожатием. И теперь мне уж ничего не оставалось, как попросить у старика новую анкету.

Вот после этого я оказался в типографской корректорской. Как и в юридическом, меня опять не допустили к экзаменам — на сей раз на востоковеда. Когда я пришел за экзаменационным листком, уже хорошо представляя себе эту бумажку с моей фотографией в углу, абитуриент-то я был со стажем, в одно мгновение рухнула надежда на лошадь Каминского и на героическую смерть во время мусульманского праздник! шахсей-вахсей. «Зачем же так нелепо врать?» — неприязненно спросила женщина с широкими и мохнатыми бровями. В ответ вспыхнули мои «говорящие» уши. Но женщина эта ничего, естественно, не знала о такой изумительной способности моих оттопыренных ушей. «Молчишь? — На ее лице появилось брезгливое выражение. — За дураков нас считаешь? А ты не подумал, что если твоего папочку, как ты тут изобразил, убили в двадцатом на посту предревкома, то ты бы не мог родиться тринадцать лет спустя?..» Ее могучие брови сошлись в преградивший мне путь к высшему образованию шлагбаум.

Правда о моем отце содержалась в первом варианте анкеты: отца не стало, когда мне было десять лет. Но ту анкету я скомкал, подумал — и распрямил, чтобы порвать на клочки. А обрывки снова сжал в комок и сунул в карман, чтобы не бросать в корзину: вдруг ее содержимое проверяется? Вот как меня крепко схватил и уже не отпускал разбуженный ночью страх. Именно этот страх, порожденный беспомощностью, заставил взять себе в отцы героического предревкома, предав тихого, покашливающего от сердечной недостаточности человека с постоянно изумленным взглядом: «А что, я еще жив?» Он так любил меня, первенца…

Я стоял тут, у обращенного к ближнему берегу борта, глядел на трубу, изрыгающую проклятия беспощадной цивилизации, думал, вспоминал — в общем, бездействовал, а там, в каютах и салонах, оказывается, назревал бунт. Вот уж чего вроде бы нельзя было ждать в сонной атмосфере застывшего посреди Дуная кораблика — от обленившихся пассажиров. Мы ведь были туристами, нас кормили и поили и не позволяли шагу ступить без соответствующей команды, без поводыря и протокола. Значит, все мы были вроде бы еще и солдатами, привыкшими подчиняться. Как мне помнилось, это не такое уж тягостное состояние — солдатчина. В конце концов, ты вкатываешься, как поезд в туннель, в систему запретов и разрешений. И живешь в ней, точно в клетке, но клетка эта не только сковывает твои действия, — она еще и охраняет тебя. Заболел — вот тебе санчасть. Проголодался — к твоим услугам полковая кухня с треской в томате и «шрапнелью», синеющей при остывании перловкой. Но был и сладкий компот, и пончики — через день. «Солдат спит — служба идет», — армейский мудрец знал, чего добивался, формулируя закон легкой и бездумной, пусть и регламентированной, жизни. Правда, командиры не раз напоминали нам суворовское: «Каждый солдат должен знать свой маневр». За этой обязательной — «должен!» — свободой действия подспудно лежало: с в о й м а н е в р в ограниченных пределах. Ну и что? Зато, как говорится, сыт, пьян и нос в табаке…

И вдруг — бунт?

У нас, конечно, были свои проблемы, но сытная и регулярная, пусть и не очень-то вкусная, еда, зрелища — их было много, больше, чем мы могли переварить, шатания по магазинам, разрешенный, почти узаконенный флирт на верхней палубе и энное количество иных развлечений для тела и души, включая просмотр передач западного телевидения, — уж никак не предполагали взрыва. Ну и что, если чуждые нам телепрограммы сечет на экране звездный дождь помех? Никто ведь не обязался устраивать для туристов высококачественные просмотры разных там ненашенских детективов, секс-шоу и политических дискуссий, тем более что мало кто владел иностранными языками для понимания чужих споров. Спасибо, что вообще пускали в телесалон вне зоны уверенного приема отечественного вещания…

О бунте я узнал от Любавина. Он вдруг выскочил на нижнюю палубу из корабельного нутра, необычайно взъерошенный, напуганный и одухотворенный одновременно. Клочки волос воинственно вылезали из его ушей, и не было рядом директрисы, чтобы отработанным — незаметным, как ей казалось, — движением водворить их на место. Он выпалил мне про бунт, про то, что возглавила всех — ну, не всех, только тех, кто жил в трюме, рядом с машинами, «подпольщиков», иначе говоря, — Жанна.

«Вы, пожалуйста, не удивляйтесь. У нее замечательный, общественный темперамент, — говорил Любавин, — она повела за собой массы на капитана. Картина, доложу вам, достойная кисти Делакруа. «Свобода на баррикадах» — знаете? конечно, знаете! — вот что подсознательно вдохновило нашу Жанну. Ну, конечно, и ее тезка, которую так удачно сыграла Чурикова…»

Как и любой протест, бунт, который возглавила Жанна из машбюро, возник не на пустом месте. Вдруг кончилась вода в кранах — и в душевых, и в корабельных уборных, именуемых гальюнами. Не стало очередей, но ведь и воды не стало, и спустившаяся с верхней палубы толстая, уставшая от жары молодая женщина не могла ополоснуться даже после непременного «Кто последний? Так я буду за вами».

Любавин посмеивался. Поэт веселился. У него было доброе сердце, он не держал зла на Жанну в своей душе, прикрытой рубашкой, которую каждый вечер стирала и гладила аккуратная директриса. Рубашка была из странного материала: как все, Любавин, конечно, потел, но она оставалась сухой и жесткой. Он без злобы острил по адресу Жанны, я тоже не должен был серьезничать — и сказал насчет мелких проблем, меркнущих перед заботой, которой пронизана каждая, минута нашей жизни в круизе. Полная политическая и социальная защищенность. Сдал свой паспорт руководителю группы — и никаких проблем: спи спокойно, дорогой товарищ, пока радио вновь не вызовет тебя на берег — к автобусу. А то ведь переутомишься, если начнешь шляться когда и куда угодно. И даже очень хорошо, что мало кто из нас владеет немецким, итальянским и английским, а то бы торчали в телесалоне, вместо того чтобы поджариваться на солнце, переставлять шахматные фигурки и творить визуальный блуд.