Михаил Каминский - Переполненная чаша

Я ехал в институт — последний, естественно, раз пользуясь трамваем, последний раз расходуя тридцать копеек, полученных у мамы. Больше никогда и ни за что! В любую погоду буду бежать по улице вдоль линий. Стану спотыкаться, скользить, падать, но, как средневековый суровый и непоколебимый рыцарь, непременно выполню свой обет.

В приемной комиссии института востоковедения анкеты выдавал сухой и маленький пожилой мужчина в черном костюме. У него были густые седые усы и, как у Семена Лазаревича, голый блестящий череп. Он доставал анкеты из шкафа, который каждый раз открывал и закрывал большим золоченым ключом. Ключ лежал перед ним на темном полированном столе в абсолютном одиночестве — больше ни бумажки, ни карандашика, голый стол, если не считать желто-коричневых, сплетенных между собой, пальцев старика, отражавшихся в зеркальной официальности столешницы. Выдавая анкеты, их хранитель предупредил: «Один раз испортить можно, а два нельзя. Вторую анкету выдам, а третью не жди. Если что непонятно, спрашивай. Спрашивать разрешается».

Его предупреждение добавило мне волнений, а словоохотливость насторожила. Впрочем, подвохи и каверзы я видел теперь везде и во всем. Например, я задавался вопросом: почему именно мне, а не кому-то другому, выдана такая анкета, будто она сто лет пролежала в шкафу? Вон у моего соседа — синеглазого, рыженького, с мягкими пухлыми губами — анкета белая-белая, а моя сильно отдает желтизной. Как обычно в таких случаях, уши у меня начали наливаться багрянцем, и я стал глохнуть. Но зрение не потеряло остроты. Скосив глаза, я прочитал фамилию: Кацман. И это еще больше огорчило меня: нас не зря посадили за один стол заполнять анкеты. Это — специальный стол для таких, как мы. Для с м о р к а ч е й.

И тут случилось не очень-то понятное мне. В душе родилось чувство, какого я не знал. В ту пору я бы не нашел ему названия, этому обволакивающему и щемящему чувству, вызывающему тревогу и гордость, слезы и восторг, стремление бурно действовать и сладостно созерцать, вмещающему, холодное одиночество и жаркие объятия единомышленников. Потом, много позже, я узнал название тому, что проснулось во мне, откликнувшись на пережитое: н а ц и о н а л и з м. Именно он откликнулся незнакомым прежде чувством — таким странным, неожиданным и пугающим, что я быстро завертел головой: нет ли кого рядом, кто мог бы подслушать мои мысли? Эти мысли не сложились в нечто цельное, они были отрывочными и болезненными, как уколы раскаленной иглы. В смутной тревоге и отравляющей горечи они лишь сливались в неоформившееся до конца, однако совершенно явное и сильное желание ощутить рядом родственное плечо. Кинув взгляд на старика, который восседал желтой мумией в черном торжественном костюме за пустынным полированным столом, я склонился к соседу своему — Кацману и прошептал: «А ты совсем не похож. Если бы не фамилия… — я ткнул пальцем в его анкету. — Никогда бы не подумал…» Он отодвинулся от меня, прикрыл ладонью анкету, сморщил короткий и тупой, в редких веснушках, нос. «При чем тут фамилия? И вообще. Моя мама пришла на прием к директору института. Он спросил: «Что от меня надо корреспонденту Телеграфного агентства Советского Союза?» Мама объяснила — и вопрос был исчерпан. «Пусть сдает экзамен», — разрешил директор. И вот я здесь…»

Он был, значит, здесь, а где в эту минуту находился я? И где буду я, когда его зачислят в студенты? Моя мама не работала корреспондентом ТАСС. Она красила пряжу, крутила чулочную машинку, выполняя план фабричной надомницы, а «лишние» чулки продавала на рынке. Они-то, «лишние», и спасали нас от голода, неминуемого без главного кормильца — отца. Но не могла же мама прийти к директору и сказать: «Война сделала так, что я превратилась в одинокую спекулянтку. Разрешите моему сыну сдавать экзамены в институт. Другие поступают. И он тоже хочет».

После разговора с миловидным Кацманом, так не похожим на «сморкача», я сник совершенно и бесповоротно. А тут еще желтолицый старик с голым черепом пригрозил: «Будете разговаривать, выгоню. Разговаривать категорически запрещено». Он взял золоченый ключик и, кряхтя, стал выбираться из-за стола, а потом направился к нам.

По книгам я в свои не совсем полноценные шестнадцать лет уже знал, что на свете случается разное, в том числе и чудеса. А тут вдруг из-за моей спины на меня обрушилась сама история, которая, как я сразу понял, выручит и спасет меня, и я непременно стану востоковедом, и, как Пржевальский, открою какую-нибудь лошадь — ее назовут лошадью Каминского, или, как Чокан Валиханов, создам азбуку для бесписьменного народа, или же, на худой конец, подобно Грибоедову, погибну в мусульманский праздник среди оголтелых шиитов в Персии — нынешнем Иране…

«Каминский?! — услышал я над своей головой изумленный возглас. — Ой, Каминский! Неужели из тех?»

Я замер. Окоченел, но, еще не ведая, что принесет мне это у з н а в а н и е, уже догадывался: хуже не станет. Будет хорошо.

«Ух ты! — во весь голос восторгался за моей спиной старик, забыв, что сам же призывал к порядку и тишине. — Ты смотри! Каминский! Знал я, знал одного Каминского. И очень уважал его. Погиб он — вот беда, а такой человек был! — И, передохнув, как бы пережив восторг, старик продолжал: — Как сейчас помню. Иду я, значит, по мосту через речку — там, у нас, две речушки — Каменка и Уманка. В одну сливаются… Иду я, значит, по этому мосту, а навстречу мне один знакомый человек бегит. Он из «зеленых» бандитов был. Тогда у нас «зеленых» вокруг невпересчет было. Кто побогаче, тот и зеленел. Я его спрашиваю: ты, мол, куда с ружьем бегишь? А он мне: в ревком. Председателя, говорит, Каминского, убивать будем. Ну, я его уговариваю: не убивай, человек этот Каминский хороший. А он, «зеленый», значит: все равно, мол, убьем. Во-первых, большевик, во-вторых, жид неправославный. Как же, говорит, такого не убивать?.. — Старик замолк было, но вскоре задышал совсем близко, у меня над ухом. — А ведь точно — твой родственник был ревкомовский Каминский. У тебя, вишь, отец в Умани родился. Так до нее, до Умани, от нас двенадцать километров… Это же не расстояние. Понимаешь?»

В небольшом зале, где мы заполняли анкеты, воцарилась необыкновенная тишина. Ни шелеста бумаги, ни шороха перьев. Лишь глухо бормотал старик, так внезапно подаривший мне надежду. И мой сосед, чистенький красивый мальчик, столь же неожиданно утратил, высокомерие исключительности и взволнованно придвинулся ко мне, быстро и точно оценив значительный процент выпавшего мне шанса.

«Да ты с ним и похожий, — продолжал, тяжело дыша, старик. — Очень похожий. Можно сказать, вылитый Каминский из ревкома. Мы ведь с ним, считай, друзьями были. Однажды…»

Он будто плавал кругами в своем прошлом, в этих маленьких речушках — Каменке и Уманке, останавливаясь, чтобы перевести дыхание, и повторял, повторял: